составитель фальшивых анкет?!

Или вдруг кто-нибудь утром скажет:

– Читали?.. Разыскивают почти генеральского сына,

Останкина, скрывшегося из Тамбова. Уж не наш ли это

Останкин?

298

– Нет,– ответит другой,– наш сын народного учителя из

крестьян.

Прошел год, другой, третий, колесница все скакала. И

Останкину все время приходилось вести свой баланс так, чтобы

не попасть под колеса и в то же время не быть уличенным в

отсиживании. Да еще, не теряясь, бодро отвечать на вопросы:

– С кем ты и против кого?

IV

Наконец повеяло теплым ветром. Было обращено сугубое

внимание на сохранение культурных ценностей, на облегчение

жизни культурных деятелей. Леонид Останкин получил надежду

на возвращение к жизни.

Пройдет еще года два, эстетические потребности возродятся,

и тогда ему опять можно будет жить.

Он опять стал писать и поселился в одном из больших

домов, где ему дали комнатенку по ордеру.

Население этого дома было приличное, все главным образом

сыновья народных учителей.

Он познакомился с жильцами и всегда соглашался с ними в

их отрицательных суждениях о колеснице, чтобы они не

подумали, что он чужой, и не стали бы смотреть на него косо и с

оглядкой.

А потом случилось так, что разговорился с комендантом

дома, коммунистом. Комендант оказался тоже хорошим

человеком. И Останкин высказывал суждения, которые

соответствовали вполне суждениям коменданта, так что

комендант чувствовал в нем своего человека.

Посмотрев как-то однажды на худые валенки и заштопанную

куртку Останкина, комендант спросил:

– Вы, по-видимому, тоже из трудового сословия?

У Останкина не хватило духа обмануть ожидания приятного

человека, и он, хотя и несколько нечленораздельно, но сказал,

что из трудового.

И сын народного учителя, без всякого активного его

желания, одной ногой уже очутился в дружной семье рабочего

класса.

Но спокойствия он не нашел. Постоянно устраивались

собрания, от которых он боялся уклониться, чтобы комендант не

299

заподозрил его в равнодушии. А коменданта он почему-то

безотчетно боялся, вопреки всякой логике.

И когда из домкома приходили что-то обмеривать в его

комнате, он всегда с бьющимся сердцем открывал дверь и даже

как-то особенно кротко и лояльно кашлял, пока обмеривали,

хотя он был совсем здоров. Но почему-то боязно было показать,

что он живет в полном благополучии и даже ни от каких

болезней не страдает.

Когда же приходили обыскивать, не скрывается ли у него кто

без прописки, Останкин сам показывал им те уголки, которые

они по рассеянности пропустили. И когда обыскивавший

извинялся за беспокойство, то Останкин чувствовал себя

растроганным тем, что он чист, и тем, что его обыскивать

приходили такие вежливые люди.

И ему даже было жаль, что у него всего одна каморка и в ней

много показывать нечего.

А потом пришли наконец и совсем легкие времена. Петь

«Интернационал» уже не заставляли, на работы не гоняли,

собрания стали реже. Тут он получил в журнале штатную

должность секретаря.

Леонид Останкин почувствовал, что день ото дня

укрепляются его права на жизнь. И в тот же миг он

почувствовал необыкновенную симпатию к революции.

Совершенно искренно, до холодка в спине, почувствовал, что он

любит революцию.

Когда в какой-нибудь революционный праздник шла

процессия из представителей редакции, он с удовольствием нес

знамя, чувствуя в себе должное и неоспоримое право по службе

на это знамя.

Если же Гулин, по своему обыкновению, кого-нибудь пугал

рассказами о предполагавшихся будто бы стеснениях, Останкин

поднимал голову от корректур, смотрел на него вкось через очки

и всегда спокойно вставлял слова два против Гулина и в защиту

существующих порядков.

И сам радовался, что он высказывает такие мысли вполне

искренно и никто не удивляется его левизне, значит, считают это