среднего человека вполне извинительная.

В 1918 году он сбежал из Москвы вследствие резкого

уменьшения эстетических потребностей у населения. Поехал

питаться в свой родной город Тамбов. Но там было одно

неудобство: отец Останкина был инспектором народных

училищ. И его там все знали. Это его почему-то испугало.

И он опять бросился в Москву.

Чего он хотел, когда с мешком за спиной, обмотанный

старым башлыком, в своих очках, постоянно покрывающихся

туманом от мороза, цеплялся за мерзлые ручки вагонов и,

зажатый толпой в углу вагона, ехал в Москву?

Да просто одного: получить возможность жить. Только жить.

Приехав в Москву, Останкин устроился через своего

знакомого в одном из детских домов вешать продукты.

И вот тут в первый раз допустил маленькую подтасовочку.

В одной анкете написал, что он сын народного учителя из

крестьян... в другой – скрыл, что он человек с высшим

образованием. Он сам не знает, почему он это сделал. Просто

побоялся обнаружиться.

Вот и все его фактические грехи перед республикой. В

сущности, какие пустяки, кто в этом не виноват? Всякий знает,

что количество рабочего и крестьянского населения в первые же

недели Октябрьской революции бешено возросло.

Почему? Да просто потому, что каждому хочется жить.

Просто жить. Дело обыкновенное.

Но смирный и тихий культурный человек, Леонид Сергеевич

Останкин, казался теперь каким-то пришибленным.

И когда мимо него проходили люди со знаменами и пением,

он невольно испуганно сторонился, как бы боясь, что его

ушибут или даже раздавят.

Когда же приходилось участвовать в процессиях и петь

«Интернационал», то он чувствовал себя в высшей степени

неловко. Никогда отроду он не пел, голоса у него никакого не

было, и почему-то стыдно было увидеть себя поющим. Но не

петь он боялся. И потому шел в рядах других и открывал рот,

как будто пел.

У него было такое впечатление, как будто мимо него

бешеным вихрем неслась колесница истории, а кругом нее

297

бежали и скакали в неистовой радости толпы людей. И все дело

было в том, чтобы уцелеть и не быть ими раздавленным.

Тут два способа спастись.

Первый способ – бежать со всеми в толпе.

Но при этой мысли его охватывало чувство какой-то

необъяснимой неловкости и страха. Неловкости от того, что

вдруг он, Леонид Останкин, вместе с другими, с толпой, бежит

бегом, во все лопатки.

Второй способ – это выждать в стороне; пока колесница

умерит ход, и тогда на нее можно будет и самому взобраться.

Он, в сущности, был честный, культурно-честный человек,

поэтому бежать за колесницей и орать во все горло, как делали

многие из его знакомых, ему было как-то неловко.

А пафоса борьбы он, по своему характеру мирного,

культурного человека, не чувствовал и не горел ею.

Да и потом – против кого борьба-то?.. Против буржуазии,

всяких генералов, чиновников... А на его совести как раз есть

один чиновник – собственный отец. Положим, этот чиновник

сам сын дьякона. А все-таки чиновник, почти генерал...

Останкин выбрал второй способ спасенья: сидеть, ждать и

делать какое-нибудь нейтральное общеполезное дело.

А что может быть нейтральнее вешанья продуктов? И в то же

время это в некотором роде выполнение заказа эпохи.

Он сидел и каждую минуту ждал, что его спросят:

– С кем ты и против кого?

И логически правильно было бы ответить на этот вопрос:

– С вами и против себя.

И тысячу раз его уже спрашивали в разных анкетах:

– С кем ты? Кто ты?

И сколько было трудных минут, когда он придумывал, как

ему написать анкету, чтобы его ответы почему-нибудь не

бросились бы в глаза, чтобы на него не обратили внимания.

И обыкновенно после составления анкеты он целую неделю

ходил как приговоренный. Ему все казалось, что сейчас придут

из Чека и спросят:

– А где тут сын народного учителя, вдохновенный