беззаботного лица.

– Товарищ Рудаков вас просят, пожалуйста! – сказал Иван,

всунувшись одним плечом в дверь и кивнув головой направо, в

сторону редакторского кабинета.

Останкин при этом почувствовал то, что чувствует

подсудимый, когда ему говорят:

– Пожалуйте в зал заседаний, суд пришел...

Редактор прошел через комнату, где велись дебаты около

газеты. Там все притихли. Только Гулин сказал:

– А ведь, поди, ему тоже не очень по вкусу, как-никак, хоть и

коммунист, но из эсеров. Тоже, брат, мементо мори 42*.– И

прибавил, кинув в сторону проходившего Леонида Сергеевича: –

Пойди, пойди, тебя поисповедуют.

Редактор снимал пальто. Молча повесил его в угол за дверь

и, снимая кашне, сел за стол. Подал через стол руку Останкину

и потер вспотевший лоб, как будто что-то соображая или

припоминая, что ему нужно было сделать в первую очередь.

– Да!.. О вашем рассказе...

У Останкина заморгали почему-то глаза, как моргают, когда

к носу подносят кулак, и стало горячо щекам.

Рудаков хлопнул себя по одному карману, потом, прикусив

губы, глубоко залез в другой и вынул смятую корректуру.

Останкин издали уже увидел какие-то росчерки красными

чернилами, знаки вопроса, как ученик, который надеялся за

письменную работу получить пять и вдруг видит зловещие

красные чернила, множество подчеркнутых мест, и в конце,

наверное, стоит единица.

Редактор развернул перед собой корректуру, несколько

времени смотрел на нее молча, потом взглянул на Останкина и

сказал:

– Где ваше лицо?

Тот от растерянности машинально провел ладонью по щеке.

– Совершенно не видно лица! – продолжал Рудаков.– Все

темы у вас только о революции и о рабочих, но когда не видишь

42 Помни о смерти ( от лат. Меmеntо mоri).

295

вашего лица, то воспринимаешь это как фальшь, потому что

теперь «так нужно» писать.

– Я пишу вполне искренно,– сказал Останкин, покраснев.

– Верю! Но чем искреннее вы пишете, тем больше читатель,

не видя вашего лица, воспринимает это как подделку и

подслуживание: почему это вдруг все шагу не ступят без того,

чтобы о революции или о рабочих не написать?

Останкин стоял за креслом Рудакова и чувствовал, что не

только щеки, а и уши начинают гореть у него, как от ветра. Он

слушал, а сам думал о «точке» и о том, как он с такими

красными щеками выйдет в ту комнату, где Гулин.

– Революционное художественное произведение можно

писать, ни слова не упоминая о самой революции,– сказал

Рудаков и посмотрел снизу на Останкина.

Останкин вдруг почувствовал какое-то холодное равнодушие

и безразличие, какое чувствует человек, убедившийся в своем

полном провале. Он слушал редактора и бездумно смотрел в

завивающееся на его макушке гнездышко из волос.

Леонид Останкин и до революции делал то же, что и

теперь,– писал. Но ему в голову никогда не могло прийти, что от

его писания могут потребовать чего-то особенного; поставить

вопрос о его лице... Если бы до революции его спросили: чему

вы служите? Останкин с ясным лицом ответил бы:

– Я служу вообще культуре и удовлетворению эстетической

потребности.

Наконец он просто мог бы сказать:

– Я занимаюсь литературой.

И все были бы удовлетворены. И он не чувствовал бы, как

теперь, за собой никакой вины.

– Но все-таки в чем же моя вина?! – спросил себя с

недоумением Леонид Сергеевич. - Я чувствую себя так, как

будто меня действительно в чем-то уличили. Я решительно ни в

чем не виноват.

Фактически он действительно не знал за собой никакой

вины, никакого преступления перед Республикой Советов.

Но было несомненно, что он в чем-то виноват.

Иначе он не пугался бы так и не чувствовал себя точно

раздетым от этого дурацкого восклицания:

– Читали?..

III

296

История жизни гражданина Останкина за все время

революции была, в сущности, самая обыкновенная и для