вполне естественным для него. Значит, он постепенно, сам того

не заметив, взобрался на колесницу и едет так же, как и все, кто

имеет на это неоспоримое право.

300

И еще больше для него было радости, совершенно

бескорыстной радости, когда его принимали за коммуниста и

говорили:

– Ну, да уж вы, партийные!

Значит, со стороны не заметно, что он не коммунист. Значит,

он отсиделся.

Видя на дворе коменданта, он проходил теперь мимо него с

ясными глазами, чтобы дать ему почувствовать, что он не боится

ходить мимо него. Ему только иногда было обидно, когда он

видел, что какой-нибудь заведующий отделом ехал на

автомобиле, а он, писатель, шел пешком. И тут же шевелилась

недоброжелательная мысль: «Конечно, для умственный труд не

важен, у нас цену имеет только тот, кто занимает

административную должность, а писатель может и пешком

пробежаться или в трамвае проехать».

Но это были мелочи на фоне общего благополучия.

А потом, как бы в довершение благополучия, произошла

одна знаменательная встреча.

Останкин несколько раз встречал в коридоре квартиры

недавно поселившуюся у них красивую женщину в мехах. Она

служила в одном из музеев, как он узнал, и жила одиноко и

замкнуто.

Ему никак не удавалось с ней познакомиться. Вернее, он не

решался подойти к ней и заговорить. Потом наконец мечта его

исполнилась. Он познакомился. Вышло это очень просто.

Он услышал стук в дверь коридора и пошел открыть.

Это оказалась она.

И так как уже несколько раз встречались взглядами и все

было готово к тому, чтобы заговорить, то сейчас при

естественном предлоге у него как-то само собой сказалось:

– А я слышу, что где-то стучат, и никак не могу понять.

– Если бы не вы, мне пришлось бы ночевать на улице,–

сказала она и улыбнулась. Улыбка ее показала, что она уже

давно была готова к тому, чтобы заговорить и мягко, ласково,

как своему, улыбнуться. Но мешало то, что они не находили

предлога для разговора.

Через неделю он зашел к ней, а еще через неделю они

решили пойти в театр. С этого момента Останкин стал особенно

следить за своим туалетом. Появились галстучки, хорошие

сорочки...

301

Здесь было только одно неудобство: что подумает про него

комендант?.. Неудобно же было ни с того ни с сего подойти к

нему и сказать:

– Я горжусь тем, что в Республике Советов писатели могут

так хорошо одеваться.

А ходить мимо него без этого объяснения было как-то

неудобно, неловко.

Поэтому, выходя из дома и видя на дворе коменданта в

сапогах и синей рубашке, он обыкновенно выжидал некоторое

время, чтобы дать ему пройти.

А когда натыкался на коменданта нечаянно, то вдруг краснел

и, чувствуя себя в чем-то виноватым, проходил мимо него более

поспешным и озабоченным шагом, ожидая, что сейчас его

окликнут и что-нибудь спросят.

Утром того дня, когда они решили пойти в театр, Останкин

подумал о том, что хорошо бы после театра захватить бутылочку

шампанского, это даст ему большую свободу и естественность в

обращении с Раисой Петровной.

Наутро, идя на службу, когда она еще спала, он подсунул ей

под дверь записочку и, радуясь жизни, пошел к трамваю.

А через какие-нибудь полчаса он услышал это проклятое:

– Читали?

А еще через полчаса:

– Где ваше лицо?..

И было впечатление, что завоеванное с таким трудом, с

такими лишениями право жить, рухнуло. Вера в то, что

революция кончилась, никаких проверок больше не будет, и его

место в колеснице по праву останется за ним,– эта вера

рассеялась как дым.

И вопрос о пересмотре его права на жизнь встал перед

Останкиным во весь рост.

V

Останкин, после своего рокового разговора с редактором о

лице, вышел из редакции вместе с писателем Иваном

Гвоздевым.

Если он прежде избегал его, как устроившийся человек

избегает неустроившегося, то теперь Останкину как раз нужен

был такой человек, который был бы недоволен существующим