302

порядком, ему можно было бы пожаловаться и найти у него

полное понимание и сочувствие.

– Совершенно невозможно жить,– сказал Останкин, идя по

улице и мрачно глядя себе под ноги.

– Невозможно,– отозвался Гвоздев.

– Только было стало налаживаться, все стали жить по-

человечески, нет, опять к вам лезут в душу и смотрят, что у вас

там. Ведь вы знаете, каких я левых взглядов, и все-таки им мало.

Покажи еще им свое лицо.

– С лицом – беда,– сказал Гвоздев.

– Россия уж такая несчастная страна, что она никогда не

увидит настоящей свободы. И как они не поймут, что,

запечатывая мертвой печатью источники творчества, они

останавливают и убивают культуру?.. Ведь, подумайте, нигде,

кроме СССР, нет предварительной цензуры! Когда писатель не

уверен в том, что ему несет завтрашний день, разве можно при

таких условиях ждать честного, открытого слова? Все и смотрят

на это так: все равно, буду что-нибудь писать, лишь бы прошло.

Отсюда рождается цинизм, продажа своих убеждений за суп.

– Да, конечно.

– Прежде писатели боролись за свои убеждения, чтили их

как святыню. Ведь прежде писатель смотрел на власть, как на

нечто чуждое ему, враждебное свободе. Теперь же нас

заставляют смотреть на нее, как на наше собственное, теперь

сторониться от власти уже означает консерватизм, а не

либерализм, как прежде. А каковы теперь убеждения писателя?

Если ему скажут, что его направление не подходит, он краснеет,

как сделавший ошибку ученик, и готов тут же все переделать,

вместо белого поставить черное. А все потому, что запугали.

Ведь мы друг друга боимся! Изолгались все вдребезги!..

Останкин вдруг оглянулся, вспомнив, что он говорит это на

людной улице. За ним шли два рабочих, а за рабочими какие-то

люди в военной форме.

У него пошли в глазах круги и похолодели уши. В припадке

откровенности он совершенно забыл, что его могут услышать.

Потом ему сейчас же пришла мысль, что Гвоздев ничего не

говорит, а все только отмалчивается или ни к чему

необязывающе поддакивает. Да и то только тогда, когда сзади

него никого нет...

Теперь придет и расскажет все в редакции.

303

– Вот вам, скажет, и левого направления писатель, какие

идейки проводит, рассказа его не похвалили, а он сейчас – в

оппозицию!

«И зачем завел этот разговор...» – подумал почти с тоской

Останкин и сказал вслух:

– Но у меня все-таки большая вера в мудрость вождей,–

иногда вот так покипятишься, а потом уж после увидишь, что

все так и нужно было.

Он нарочно сказал это погромче, так, чтобы шедшие сзади

него рабочие могли услышать. А, может быть, они и не

слышали, что он раньше говорил. Они не слышали, зато Иван

Гвоздев слышал,– сейчас же сказал ему какой-то внутренний

голос.

Останкин решительно не знал, о чем больше говорить с

Гвоздевым. Весь поток мыслей сразу оборвался, пресекся, и

присутствие Гвоздева вызывало в нем досаду, как будто он не

знал, куда от него деться. А если его видел кто-нибудь из

писателей, то пойдут еще разговоры, что дружбу с

реакционером свел.

– Ну, мне налево, а вам?

– И мне налево,– сказал Гвоздев.

Полквартала шли молча.

– Да, вот какие дела,– сказал Останкин, потому что так долго

молчать ему показалось неловко.

Гвоздев промолчал.

Еще прошли полквартала.

Останкин шел и напряженно думал, какой бы это еще вопрос

задать Гвоздеву, но потом он сказал себе: «С какой стати я

должен об этом беспокоиться, ведь он-то тоже молчит. Я хоть до

этого говорил всю дорогу».

И приятели еще два квартала прошли молча.

Когда дошли до нового перекрестка, Гвоздев в свою очередь

задал вопрос:

– Вам направо?

Останкин сам хотел задать этот вопрос, чтобы иметь

возможность повернуть от Гвоздева в сторону,

противоположную той, куда он пойдет, и потому замялся, как

заминается человек, когда ему протягивают две руки с зажатой в