осторожно ставила их, как бы стараясь не стукнуть. Потом

слышал свистящий шелест шелкового платья, очевидно,

151

снимаемого через голову. А он, когда снимал башмаки, нарочно

стукнул ими, бросив их на пол, как будто ему хотелось, чтобы

она слышала, что он тоже раздевается и так близко от нее, что

их разделяет только темнота.

И пока они раздевались, каждый на своем диване, они не

произносили ни слова.

Он всеми силами души старался представить себе, что она

может чувствовать, и из всех сил напрягал зрение, чтобы

увидеть ее сквозь темноту, но от напряжения в глазах появились

зеленые круги, и он ничего не видел. Как она, вероятно,

удивляется, что с ним все легко и нет никакой неловкости. А не

будь он таким, могло бы получиться глупо, неловко... Если

представить себе, что она, оскорбленная и возмущенная, встала

бы, оделась и ушла.

– Если бы все это видел Василий Никифорович,– сказал

Андрей Андреич,– что бы он подумал?

– А я думаю о том, что подумают ваши соседи,– сказал голос

молодой женщины.

– О, мне совершенно все равно, что подумают обо мне эти

слизняки. Вам удобно?

– Очень. Говорят, что на новом месте плохо спят. Не думаю.

– Если это так, то тем лучше. Сплю я каждые сутки, а вот это

со мной случается не каждые сутки. Вернее – первый раз в

жизни.

Он говорил, а его слух был все напряженно насторожен. Он

ловил каждое ее движение, каждый малейший шорох и

задерживал дыхание, когда слышал, как она поправляла

подушку или отдохновенно вздыхала, как вздыхают, когда,

устроившись, лягут на спину, закинув за голову обнаженные

руки на подушку.

– Я хочу курить, спичку зажечь можно?

Он спросил это не потому, чтобы ему действительно

хотелось курить, а для того, чтобы осветить комнату.

– Можно...

Андрей Андреич зажег спичку и посмотрел в ее сторону. Ее

не было видно за ширмой. Только виднелись снятые ботинки, и

на спинке стула белели части ее одежды.

– Не мало подушек? – спросил он с безотчетной надеждой,

что она отодвинет ширму и взглянет на него. Ему до остроты

хотелось, чтобы она, лежа там, на своем диване, смотрела на

152

него и разговаривала с ним. Но спичка догорела, а она не

выглянула и только сказала из-за ширмы:

– Нет, мне хорошо.

И так они лежали и переговаривались, пока незаметно оба не

заснули.

На утро он проснулся раньше. И долго лежал, стараясь не

шевелиться, чтобы не разбудить ее. У него было необъяснимое

чувство нежности, какое бывает у неиспытавших чувства

отцовства людей по отношению к чужому ребенку, о котором им

пришлось заботиться и оберегать его.

Эта ночевка в одной комнате как будто разрушала какую-то

преграду, какая всегда лежит между посторонним мужчиной и

женщиной.

Это была уже не чужая женщина, а было в ней что-то

близкое, и хотелось, чтобы это ощущение близости было еще

ярче.

Она, думая, что он спит, осторожно отодвинула ширму и

взглянула на Андрея Андреича. И сейчас же, покраснев,

спрятала обнаженную до плеча руку под одеяло, не задвинув

ширмы.

– Доброе утро! – сказал Андрей Андреич.– Как спали?

– О, прекрасно... Как же мы будем теперь вставать?

– Сначала я встану и выйду, потом вы.

Он быстро оделся и сходил за водой для умыванья.

– Я вам принес умыться сюда,– сказал он, подойдя к ширме и

глядя через нее на молодую женщину, лежавшую под одеялом.

Она невольно бросила испуганный взгляд на одеяло –

прикрыта ли она. Но Андрей Андреич, сам чувствуя свое

бескорыстие, смотрел ей только в глаза и ни разу не перевел глаз

на ее тело, скрытое тонким одеялом.

– Теперь я выйду, а вы умывайтесь. Полотенце в шкафу,–

сказал Андрей Андреич.

Он нарочно не достал его, так как ему было приятно, что она

сама откроет шкаф и достанет полотенце, точно она не у

незнакомого, постороннего мужчины, а у себя дома.