лови. Все промеж пальцев выскочит. Не в том месте ловишь.

– Ну да, заладил свое...

– Да уж что ж там, вы до всего дошли. Заместо навозу

порошками какими-то стали посыпать. Прежде за такие дела

ловили да били чем попадя.

– Только об этом и стараются, как бы бога обойтить. Лучше

порошком каким ни на есть посыплю, а уж богу не поклонюсь.

– Не очень-то об нем думают теперь. Бывало, в поле без

молитвы и не выезжают, а теперь лошадь у него с борозды

свернула, а он ее матом; так надо всем полем и стоит.

– Веселей выходит... Убираться бы вам пора под березки,–

сказал Андрюшка, кивнув головой в сторону кладбища.

– Мы-то уберемся, нас господь не забудет,– отвечал

Софрон,– на ней, матушке, с молитвой работали, в нее и ляжем.

– И хорошее дело. И вам покойней и людям просторней...

Когда начали сеять, старушки раскрошили просвирку и

крошки побросали на новую землю, а свечку прилепили на

грядку телеги перед иконкой и зажгли.

Пламя свечи, почти невидное в свете утреннего солнца,

горело не колеблясь. И над полем, в свежей синеве небес, пели

жаворонки.

– Сколько лет уж не делали так-то, не перепутать бы...–

говорили старики, с надеждой следя глазами за проворными

руками старушек, которые уверенно делали свое дело.

Даже молодые на время как будто присмирели,– столько

было торжественности и уверенности в движениях старушек.

Только Николай не удержался и сказал:

– Скорей кончайте свою музыку-то. Дело делать надо, а не

чепуховину разводить. Яиц тухлых зачем-то притащили... Что ж,

у тебя и куры, что ли, святые?

Никто ничего не ответил. Старушки, не обращая внимания,

заканчивали молитву. Молодежь сидела и курила на

травянистом рубеже с прошлогодней жесткой травой, через

которую из сырой весенней земли уже пробивалась нежная

молодая травка.

Кругом синели и сверкали в утреннем блеске освобожденные

из-под снега поля. Вверху свежо синело небо, а на нем четко

вырисовывались красноватые ветви берез с надувшимися

тройчатыми почками и пробивающимися, туго сложенными

пахучими листочками.

133

Было тихо. Концы полотенца, на котором стояла в семенах

икона, едва колебались от слабого ветерка. А над головами едва

заметно вились к небу два дымка: один – из кадильницы с

ладаном, другой – от папирос молодежи.

Звери

На маленькой станции вторые сутки толпы людей ждали

поезда и не могли сесть: вагоны шли переполненные солдатами

с фронта.

Какой-то пожилой человек в чуйке и молодой солдат с

завязанной в грязную тряпку рукой совсем было сели, но их

почти на ходу выпихнули из переполненного товарного вагона.

– Братцы, ради Христа, вторые сутки ждем,– говорили они,

стоя с мешками у вагонов.

– Некуда. Нешто не видишь, черт! Тут человек на человеке

сидит. В тот конец идите,– крикнул им солдат в расстегнутой

овчинной куртке и задвинул дверь вагона.

– Ах ты, головушка горькая,– сказал растерянно человек в

чуйке,– что ж теперь делать-то. Хоть с голоду подыхай и

замерзай тут.– И он, стоя с мешками, посмотрел в дальний конец

поезда.

– Вот звери-то, прямо креста на шее нет,– сказала

приставшая к ним старушка с узлом и в шубенке с рыжим

вытершимся воротником.

– Черт их возьми совсем, еще руку больную разбередили,–

сказал молодой солдат, перетягивая зубами повязку.– Они себе

сели, хорошо им, больше ничего и не надо.

Человек в чуйке молчал и, уныло моргая, смотрел в прежнем

направлении. Иногда он делал движение бежать опять

проситься, когда дверь какого-нибудь вагона открывалась, но

сейчас же останавливался, видя, что там полно.

– Совсем озверел народ,– сказала старушка,– бывало, видят,

что старая, еще иной раз помогут, а сейчас толкают в грудь со

ступенек, давеча чуть навзничь не полетела.

– Бога забыли,– сказал человек в чуйке.– Пойдемте к