нелепой ссоре с женой.

Жена, ввиду его отъезда, просила принести ей билет в театр,

чтобы не сидеть дома одной. Он в спешке забыл. Жена,

надевшая было свой новый туалет, расстроилась, в раздражении

стала снимать новое платье и даже бросила его на пол. А сама

села в кресло лицом к спинке и расплакалась.

184

Волохов, стоявший уже в дверях в шубе и шапке,

почувствовал раздражение и ощущение полного отсутствия

любви к этой женщине. Но он постарался сдержать себя и

только сказал, что мы очень скоро забываем, как всего несколько

лет назад ели мороженую картошку, сидели без хлеба и ходили в

мужицких валенках, а теперь не пришлось пойти в театр,– и это

уже для нас трагедия.

Жена, не поворачивая головы от спинки, возразила, что об

этом нечего вспоминать, когда и он теперь не в валенках, а в

лаковых ботинках. А что если он сам ездит шляться, то не

мешало бы хоть сколько-нибудь быть внимательным к жене.

Волохов, услышав слово шляться, почувствовал знакомое

замирание в сердце, которое всегда бывало в острые моменты

ссор. В этих случаях всегда до остроты хотелось вдруг сказать

что-нибудь самое злое, самое ядовитое, чтобы,– если угодно,–

пойти на разрыв, на что угодно. И чем ужаснее будет

впечатление от его жестоких слов, тем лучше.

Он с секунду посмотрел на жену и, чувствуя, что сердце

совсем замерло, а кончики пальцев похолодели, сказал:

– Да, вы рядитесь и выезжаете показывать ваши наряды, а я

еду в мороз и холод шляться, чтобы добывать вам деньги для

этого.

Жена вдруг вскочила с развившимися тонкими белокурыми

волосами, которые он с таким наслаждением когда-то целовал, и

огромными, прекрасными глазами, в которых блестели

остановившиеся слезы, и несколько времени с ужасом смотрела

на мужа.

Потом тихо сказала:

– Ах так?.. Дошло уже до попреков. Я этого ждала... Вы

скоро будете попрекать меня теми кусками хлеба, какие я ем у

вас.

Она говорила то, чему сама ни одной минуты не могла

верить. Но в том припадке раздражения, какое в ней загорелось,

нужно было сказать что-нибудь ядовитое, чтобы причинить ему

возможно большую боль.

Волохова больше всего возмутило то, что она сказала, что

ждала этого. Точно он известный скряга и подлый человек.

– Какое ты, оказывается, ничтожество...– сказал тогда

Волохов, с холодным, злым спокойствием посмотрев на жену. И

еще повторил: – Да, ничтожество: у тебя внутри ничего нет.

Поэтому ты злишься и не задумываешься отравлять мне жизнь

185

из-за того, что сегодня тебе не удалось показать своих тряпок.

Тебе, кроме тряпок, показывать и нечего. Прощай...

Они никогда еще не расходились не помирившись, так как

суеверная жена, несмотря на свое образование, верила, что если

муж уйдет во время ссоры из дома, то произойдет что-нибудь

ужасное. А тут он даже уезжал из города на всю ночь.

Она вскочила, бросилась за ним и закричала истерическим

голосом:

– Алексей, вернись, не уезжай так!..

Но он, чувствуя в сердце то же замирание и дрожь в руках,

нарочно хлопнул дверью как можно сильнее и выскочил в сени,

потом на улицу.

– О, какое ничтожество! – сказал он про себя, чувствуя злую

потребность назвать ее каким-нибудь грубым, оскорбительным

словом. И когда он, стоя в ожидании трамвая, вполголоса

говорил эти грубые, оскорбительные слова,– он чувствовал

удовлетворение.

Теперь она выскочит на снег и будет стоять, чтобы нарочно

простудиться.

– И пусть хоть сдохнет, мне все равно,– сказал он,

забывшись, вслух, и с досадой поморщился, потому что

дожидавшаяся рядом с ним трамвая старушка удивленно

оглянулась на него.

II

Сидя в полутемном душном вагоне, он чувствовал себя

несчастным и раздражался по каждому поводу. Раздражался при

виде сидевших в вонючем дыму людей в лохматых шапках и

иронически думал о том, что они теперь хозяева жизни... И

разве им, толкующим о ценах на хлеб и о каком-то кирпиче,