нужно искусство? Нужна духовная жизнь, движение вперед,

нужна культура, которую они разгромили и даже не знают об

этом?

Им кусок мяса в щи и каша,– вот им что нужно.

И подумать только, что теперь все неизмеримые

пространства России заполнены ими, не знающими о человеке

ничего, кроме того только, что он ест, убирает картошку и спит

на полатях.

Какая же может вестись созидательная работа этими людьми,

какое может быть движение? И, конечно, теперь в стране идет

186

медленное умирание. Все, что выше картошек и хлеба, будет

ими стерто с лица земли. А мы – в первую очередь. И это не из

злобы, а потому, что им это не нужно.

И в этом ужас.

И когда он в окно видел мелькавшие огоньки деревень, он

думал:

– Мертвое пространство...

Лохматые шапки прошли в своих тяжелых сапогах с

подковками и все опустошили. Жизнь в стране умерла. И разве

уцелевшие интеллигенты там, в столице,– живут теперь? Только

притворяются, что живут. Или, махнув рукой на все, как и он,

только кормятся. Одни хуже, другие лучше других.

Но жизнь в них, та жизнь, из которой рождается творческое

движение,– давно умерла за ненадобностью, как она умерла и в

нем. Умерла постепенно, медленно. И он до ощутимости ясно

видит эту линию умирания: в тяжелые годы голода некогда было

думать о своем внутреннем движении. Нужно было напрягать

все силы, чтобы накормить себя и жену. Он привык выступать,

не работая, не готовясь, только с тем, чтобы получить деньги

или продукты. И даже сознательно не готовился из озлобленного

соображения о том, что для пролетариата сойдет и так.

Все равно ничего не понимают.

А потом и то сказать: кто его, знаменитого человека, довел до

того, что он принужден был петь за фунт чаю, кофе и какао? Тот

же пролетариат. Значит, мы квиты. Будем петь лишь настолько,

чтобы кормиться и жить той животной жизнью, которую вы

всем предуготовили.

И если он за свое пение получал от пролетариата то, чего сам

пролетариат в то время не пил и не ел (чай, кофе, какао),– все-

таки он во всей силе чувствовал свое унижение, когда, как

нищий, носил за собой сумку для «собирания гонорара».

Для работы над собой не было никаких импульсов. Все

равно – все кончено... Петь и танцевать на похоронах. Что же,

если быть циником (а теперь только это и остается),– можно и

потанцевать и попеть... если хорошо заплатят.

А потом голод миновал, похорон никаких не было, но

внутренняя ложь в течение пяти лет и полная остановка

собственного движения породили лень и отвращение к усилию в

работе. Появилось своего рода внутреннее ожирение. И то

неослабное бодрящее стремление вперед по своему пути, какое

было в начале его жизни, умерло, очевидно, навсегда.

187

Кроме того, было двусмысленное, нелепое положение в

отношении к революции: в самый первый ее момент у него, как

питомца лучших интеллигентских традиций, было возмущение

действиями захватчиков и насильников, попиравших все

принципы свободы, как ее он и люди его круга привыкли

понимать. И он резко отмежевался от них и в своем кругу

говорил только с негодованием и ненавистью о «новом строе».

Потом острая ненависть с течением времени прошла,

завязались знакомства, и те из насильников, с которыми ему

пришлось близко встречаться, оказались в большинстве «очень

милыми и культурными людьми». Потом круг знакомств

постепенно рос. И была такая полоса, что знакомств с сильными

мира не стыдились и не скрывали от людей своего круга, как

свою измену, а даже выставляли их напоказ. И все понимали,

что это необходимо. Измены тут никакой нет, а «на всякий

случай в наше ужасное время это позволительно».

Потом самые высокие деятели и вожди допустили его в свой

круг, его они приглашают на свои товарищеские вечеринки,