мило, по-товарищески относятся. И, пожалуй, несколько иначе,

чем относились к нему бывшие министры и придворные.

Но где-то в глубине он чувствовал свою повинность и свой

долг перед кем-то: не переходить душой на сторону новой

власти. И внутренне, скрыто оставаться на своей позиции, на

позиции людей своего класса. Говоря в своем кругу о людях

новой власти, он называл их они, этим определяя бесконечную

разность их позиций.

А если он отзывался о ком-нибудь из них персонально

хорошо,– и даже больше, чем чувствовал,– то делал это почти из

бессознательного желания внешне и внутренне оправдать свою

близость к ним перед собой и людьми своего круга, могущими

истолковать это, как просто гаденькое приспосабливание.

Потом, чем дальше, тем больше, он входил в сферу этой

враждебной для его сознания жизни: на различных торжествах

он, по своему положению, должен был говорить всякие

приветствия и речи.

Речи эти, как полагалось, трактовали о светлом будущем, о

дружной работе всех сообща, но всегда он инстинктивно

держался какой-то неответственной середины. Выйти за грань

этой середины и выпалить, например, такую фразу:

«Пролетариат должен зорко смотреть по сторонам и поражать

врага, где бы он ни был»... или что-нибудь в этом роде,– он не

188

мог, потому что знал: если он это скажет, то десятки стоящих

сзади него слушателей и готовящихся говорить вслед за ним

ораторов на тему о светлом будущем подумают: «Эге, врать,

голубчик, стал!»

Поэтому приходилось говорить так, чтобы это было

революционно, и в то же время свои видели, что он говорит

вполне прилично.

Там, в верхах, деликатно не говорилось о таких вещах, его не

спрашивали: «Како веруешь?» И потому было легко, как будто

само собой подразумевалось, что он свой человек, вполне

лояльный (правда, немножко академичен, но это не беда).

Он и правда был вполне лоялен в том смысле, что не стал бы

идти активно против новой власти. Но он каждую минуту своей

жизни знал, что непреодолимая, необъяснимая враждебность к

ним все-таки сидит в нем, что он их «не приемлет». Уже по

одному тому, что он больше сочувствует угнетенным белым

рукам и крахмальным воротничкам, чем угнетающим лохматым

шапкам, о светлом будущем которых он говорил, как полагается,

в торжественных случаях.

III

Поезд изредка останавливался на полустанках, входили

обвязанные башлыками и забеленные снегом люди. Иногда кто-

нибудь из них говорил Волохову: «Ну-ка, товарищ, дозволь

протесниться»... Торопливо пробегал по доскам платформы

кондуктор с фонарем, глухо и как бы издалека сквозь

поднявшуюся метель свистел паровоз вдали, и поезд опять

трогался.

Уже одно то, что для них он – товарищ Волохов, так же как

какой-нибудь вихрастый малый, товарищ Иванов,– уже в одном

этом было оскорбительное для него умаление, уничтожение его

личности. Его сравняли под гребенку со всеми безыменными

людьми.

И разве, в самом деле, его имя не слиняло теперь?...

Может быть, это, может быть, другое, третье, неведомые ему,

но что-то не давало ему слиться с новой жизнью, он не мог им

сказать ни одного слова искреннего, от сердца идущего

сочувствия, чтобы не посмотреть на себя со стороны и

мысленно не сказать: «Ага, врешь, голубчик!..»

189

В первые годы революции он махнул рукой на то, чем он

внутренне жил, потому что раз все гибнет, раз он попал в

мировую катастрофу, вроде землетрясения, то что уж говорить о

каком-то высшем пути...

Но теперь, после восьми лет, уже смешно было говорить о

физической гибели. Сейчас можно было только думать о гибели

того тонкого, прекрасного в жизни, разрушителями чего они

явились. И ему доставляло тайное удовлетворение, точно

оправдание его остановке, видеть иногда, что никто,– как ему

казалось,– ничего не делает всерьез, потому что никому, в

сущности, не нужно это чуждое, силой навязанное дело, когда

на самое личность с ее собственным содержанием надет