– Геэссейммдетт! – Нейгетт аккуратно толкнул Марка к выходу.

– Да иду, блин, – тот спрятал шар в правый внутренний карман куртки (в левом были драгоценный лист и драгоценный стилус). – В общем, я попал сначала вообще, а теперь, как видно, попал еще куда-то в частности. В том куда уже попал вообще. Иду...

Снова лестница, снова тоннель, снова платформа. Снова вертикальная шахта, снова тот, самый первый, тоннель – которым они сюда добрались. Марк ожидал, что они вернутся на самый верх, в башню. Однако Нейгетт остановил квадратную железяку в исходной (здесь под башней) позиции, оттолкнулся жезлом от полотна, и они заскользили этим тоннелем обратно, на восток – от башни.

Тоннель кончился, они выкатились в туман и словно завязли на месте – Марк не удержался, присел, выглянул за край платформы и убедился, по уползающему полотну узора, что они все-таки «едут». Нейгетт стоял впереди в полутора метрах, едва видно; он размеренно работал шестом, распространяя кристальный звон, который характерным в тумане образом сыпался сразу со всех сторон. Марку вдруг стало не по себе; стало почему-то по-детски страшно – стоять одному на краю платформы, в окружении этой по-прежнему загадочной мглы. Он сделал шаг, приблизившись к благоуханию своего спутника. Как-то этот туман все-таки мозги выносит; мягко, неощутимо – но явно. Вскоре со всех сторон надвинулся мрак – точно так как тогда, в том тоннеле, когда грохнуло, когда исчез Гессех.

«Игхорг» рассеялся; они двигались теперь по тоннелю, и тусклые искры узора неспешно уплывали назад в багровом мерцании. Марк с некоторым нетерпением ожидал перекрестка, на котором (вроде бы как вчера) та платформа с гробом остановилась. Вот перекресток, платформы нет; Нейгетт доскользил до пересечения, направил железку налево, на север. (К большому облегчению Марка, которому очень не хотелось бы вернуться назад, в ту сторону где его пытались убить. Хотя там, как видно, ничего кроме той братской могилы не находилось – кроме, возможно, других братских могил.)

Вот, наконец, кончился и этот тоннель. Они снова выплыли в плотную белую мглу. Марк сидел на краю платформы; она по-прежнему грела, и на ней было тепло и уютно, после холодного подземелья в частности. Туман вдруг кончился, они выкатились к мосту над рекой, текущей словно в огромном молочном резервуаре по тоннелю с прозрачными стенами; Нейгетт доскользил до моста, остановил платформу, соскочил на тусклое мерцание полотна.

– Айнахх.

И направился вниз, к черной воде, по каменистому склону. Марк с неохотой спрыгнул в холодную стылость, поплелся вслед. Сразу замерз (туман, вода, высота, даром что мог быть полдень). Спустившись, Нейгетт свернул под мост, обернулся, подождал, зашагал по каменистому берегу вдоль воды. Они шли, шли, шли и шли, прошли, может быть, четыре часа, может быть шесть, но словно не сходили с места. Антураж был настолько единственный – черная лента воды, серая лента берега, белые стены, белая смутность над головой – что если бы ноги не стали ныть от долгой ходьбы по «живому» берегу, после пружинящего полотна дороги, бездействия на платформах, то Марк бы подумал, что они никуда не ушли.

Река кончилась; они вышли к маслянисто сверкающей плоскости – озеро. Туман расступался по сторонам вместе с каменным берегом. На берегу, неподалеку от устья, лежал предмет Марку уже знакомый – деревянная плоскодонка. Нейгетт подошел к этой лодке, ступил, обернулся, поджидая. Плоскодонка заскользила от берега, повинуясь толчкам посоха. Кристалл, погасший вскоре затем как они сошли с дороги, казался граненым металлическим шариком, таким же шоколадно-черным как посох.

Над озером становилось тускло и мрачно. Похоже, дело шло к вечеру – серо-белая каша над головой приобретала сиренево-синий оттенок. Становилось реально холодно – стоять спокойно уже невозможно; хотелось хоть как-то подвигаться, только на этой дощечке было страшно лишний раз шевельнуться.

– Холодно! – наконец не выдержал Марк и поежился, театрально потерев себя по плечам. – Долго еще? И куда мы едем, вообще?

– Ддекхеммдест, – Нейгетт указал вперед, в сумрак, в неясную смесь черной воды, серого берега и сиреневого тумана.

Когда они вышли на берег и отошли метров на десять, в тумане обнаружилась хижина – такой же страхообразный сруб, из какого тогда появился тот перевозчик. Марк подошел к жуткой двери-дыре, осторожно понюхал жуткую вонь.

– Это что, твой дом?! – обернулся на Нейгетта, который явно собрался в нее войти. – Ты что, тут живешь?!

– Ххо ггайленгсерт, – тот вошел в сооружение.

– Блин.

Нейгетт возник из мрака дыры с охапкой дров, вывалил дрова на сырую землю. Марк присел, стал помогать разложить костер – дрова были сырые, почти мокрые.

– Ожидаю какого-нибудь волшебства, – он повертел влажной деревяшкой у Нейгетта перед носом.

Тот поднялся и выудил из-под своих адских лохмотьев какой-то предмет. Марк почти остолбенел – это была «монета»; такую тогда, у того самого первого озера, Гессех бросил тому, самому первому типу. На которого Нейгетт ведь так похож, что... Монета засверкала своими голограммами так ярко, что, казалось, «игхорг» вокруг заискрился.

– Эйллетт. Нгейстенгде, – Нейгетт поморщился с неудовольствием.

Затем снял с посоха шарик, вложил «монету» в торец, приставил шарик обратно. В глубине черного многогранника загорелся теплый багровый огонь – все как надо.

– Эх ты! Это что, батарейка? Типа?

– Типа, – кивнул Нейгетт, направил посох на кучу мокрого дерева и произнес формулу.

– Или все-таки деньги?

– Деньги.

Мокрое дерево загорелось, занялся огонь, повалил едкий дым.

– Ххо ггайленгсерт.