Нейгетт сидел рядом; едва Марк проснулся, он поднялся, вытащил посох из сухой и теплой земли – круг диаметром метров пять, – вышел на полотно. Марк ступил на дорогу, посмотрел под ноги. Узор какой-то мрачный, угрюмый; привычного перелива, будто гравировка собирала на себя свет всего неба, не было. И сама полировка камня, сиреневый перламутр, на который всегда было приятно просто взглянуть, сейчас казалась какой-то шершавой, грубой, колючей – и какой-то безжизненной.

– Что-то не так, – Марк хмыкнул, присел, потрогал холодный камень; поднялся. – Какое-то оно дохлое!

– Сессеммдесто, – Нейгетт кивнул.

Они вернулись на перекресток, вышли на западную дорогу, пошли. Из-за восточного кряжа показалось холодное солнце; прозрачно-топазовые лучи легли на каменное полотно. Вопреки ожиданиям, дорога теперь не сверкала отполированным до боли в глазах клинком шпаги, пронзавшим пространство до горизонта; полотно просто мерцало, неярко, не ярче неба; стало вообще казаться, что по мере того как солнце карабкалось в небеса, дорога наоборот только теряла яркость.

Они шли весь день; дорога сделала только два «тупых» поворота – на северо-запад, и через час – на запад, вернув направление на западный горизонт. Марк очень устал и проголодался.

– Я есть хочу, – он, наконец, остановился. – Дас-даас. Ты понял?

– Теггенгсент-тхоо, – сказал Нейгетт не останавливаясь.

Очередной день дороги подходил к концу. Наступал очередной безупречно кристальный вечер. За день дорога почти полностью потеряла блеск. На закате они вышли к сбросу; внизу, снова до самого горизонта, по которому с севера на юг пробегал далекий хребет, простиралась очередная плоскость. Дорога по этой плоскости продолжала свой бесконечный ход – только теперь тусклой, бесцветной, матово-серой, какой-то словно бы ржавой лентой. Она перестала светиться полностью, и стала такой же мертвой как та, шедшая от того мертвого города, где они, в тот крайний раз, ночевали с Эйнгхенне.

– Что происходит, все-таки? – Марк указал в перспективу. – Утром еще светилось! Хоть как-то.

– Эйллеттеммде эйнаахх, – Нейгетт постучал пальцем по шарику посоха – чуть ниже, где тот крепился к стержню.

Они начали спуск – сброс крутой, пролет «ступенек» очень мал, метра три с половиной (то есть как раз под платформу; очевидно, круче здесь уже быть не может – будет, скорее всего, уже «лифт»). Еще километра два – навигационные сумерки кончились, стало почти ничего не видно, только темно-синий разлив на западном небе, очерченный снизу зубчатой чернотой горизонта. Нейгетт сошел с дороги, произнес формулу, воткнул посох с загоревшимся шариком в холодную влажноватую землю.

– Я уже два дня ничего не ел, – сообщил Марк, рухнув у багрового огонька. – Дас! И как-то еще иду, странно.

– Теггенгсент-тхоо.

– Плохо не знать языков. Даже не пошантажируешь. Ладно, спокойной ночи.

Утро пришло такое же обычно-кристальное – ледяное, прозрачное, чистое. Они пошли дальше, и только сейчас Марк, наконец, начал чувствовать, что да – еще полдня такой дороги, и он, наконец, «разрядится», даже в этих условиях, где энергия то ли берется из воздуха, то ли просто не тратится, а если тратится, то на порядок меньше. Часа через два далеко впереди, на гребне западного хребта, на синем небе обрисовалась серым прямоугольничком башня.

– Я не дойду, – он остановился, затем опустился, сел на холодный камень, вытянул ноги. – Дай хотя бы пожрать что-нибудь. Дас-даас ведь, блин! Все ты понимаешь, гад... Только когда тебе надо, гад.

– Хайнеммде, – Нейгетт указал вперед. – Теэггейммдент лоймесс!

– Лоймесс, – Марк вздохнул, поднялся – с трудом. – Я это уже слышал. Это значит что-то про солнце... То ли заход, то ли закат... Ну, пошли, ладно. Только с тебя двойная порция. Нет, даже тройная уже, – он оттопырил три пальца. – Дас-даас три раза, понял? Иначе я стану каннибалом, блин.

Нейгетт усмехнулся, отвернулся, зашагал дальше, мерно звякая посохом. Марк двинулся вслед – можно сказать, поплелся, давно не испытывая привычного уже удовольствия от этой дороги. Мрачная серая лента странным образом угнетала, отъедая остатки силы и настроения. Башня, вонзаясь в чистое небо угрюмым серым клыком, приближалась. Километра за полтора (уже наступал вечер) снова показались характерные искры – сверкающие редкой цепью, по всему гребню кряжа от северного горизонта к южному.

– Опять граница, я понял?

Он обернулся к Нейгетту. Тот стоял замерев, глядя на свой кристалл – горевший так ярко, что озарял лицо.

– Макхиггет! – сказал Нейгетт со смесью злости и недоумения. Затем посмотрел на Марка. – Ле таахайве. Китейммед айвел, – он указал на куртку, туда где во внутреннем кармане лежал свернутый лист и в нем стилус.

Марк достал, протянул. Нейгетт присел на колени, отложил жезл, тихо звякнувший в прозрачной тишине раннего вечера, развернул лист на кладке. Марк присел рядом.

– Эйненгсе оддетт, – Нейгетт постучал пальцем по кладке рядом листом.