От Самоваровой не укрылось, что, предложив ей разуться в прихожей и там же повесить курточку на пустой крючок, хозяйка отчего-то не сняла свое старенькое, но крепкое пальтишко и так и прошла в нем и в валенках в дом.

— А зачем приходят?

— Так за настойками из трав.

— Отчего же они лечат?

— От всего.

— А меня вылечат? — попыталась шутить все еще испытывающая неловкость от пребывания в чужом доме Самоварова.

Старушка, мучительно кряхтя, схватилась за поясницу:

— Хожу так каждый день, своими ногами до сторожки и обратно. Движение продлевает, дочка, жизнь. К вечеру спина, сил нет, болит, но к утру проходит.

Ковыляя, она приблизилась к Варваре Сергеевне, пристально и внимательно вгляделась в ее лицо своими бесцветными и умными глазами.

— От твоей трещины только ты сама себя можешь вылечить, — в очередной раз огорошила Наталья Ивановна.

— Трещины?

— Той, что тебе спать нормально не дает.

— Вы, наверное, сейчас про бабу Таню и деда Егора.

— Нет, это как раз поправимо. Нашел же могилку твой телохранитель, и ты свою родню, если захочешь — найдешь.

Варвара Сергеевна, пытаясь переключить поток сознания с тревожных мыслей о «трещине», в очередной, уже, наверное, сотый раз за два последних дня погрузилась в нехитрые арифметические подсчеты. «Левая» дочь деда Егора, Надя, родилась в шестьдесят восьмом. Ей пятьдесят четыре. Что служащая архива, что эта старушка в один голос описывают ее как «молодую женщину». Она активна и деятельна, раз побывала не только в архиве, но, опередив её, свою племянницу, не только добралась до кладбища, успела поставить памятник.

Но почему, черт побери, она так до сих пор и не вышла на нее — единственную оставшуюся в живых (если не считать Аньку) ближайшую и законную представительницу семьи?

Судя по всему, эта дамочка без комплексов, ну, если, конечно, в архиве и здесь, в Рубаново, побывала одна и та же женщина… Матросовой уже за шестьдесят, а энергии ей не занимать, да и выглядит она при правильном освещении на полтинник с хвостиком.

— Очень прошу, расскажите все, что запомнили, — присела на стул вдруг резко обессилевшая Самоварова. — Как выглядела та женщина, может быть, она имя свое назвала?

На сей раз Наталья Ивановна, с лица которой не сходила болезненная гримаса, отвечала без раздумий.

— Нет, не назвала. Ты уже спрашивала, — устало и даже раздражённо ответила она.

— Вы несколько раз сказали «женщина». Сколько же ей лет?

Памятуя о том, что Наталья Ивановна назвала её саму «девушкой», допытывалась Варвара Сергеевна, надеясь, что старушка вспомнит еще хоть какую-то деталь.

— Молодая еще. Одета не так, как ты, с фасоном, а как нынешние любят — штаны какие-то мешком, курточка с капюшоном. А так, вроде, симпатичная.

— Сколько ей примерно?

— До сорока точно, — зевнула старушка и, подцепив одной калошей за другую, скинула поочередно с ног валенки.

— А почему же вы ее называете «женщиной», а меня определили «девушкой»?

— Так ты девушка и есть… Замуж-то, поди, не так давно вышла? — продолжала зевать, прикрыв рот ладонью, старушка, и Самоварова, уже в который раз за эти насыщенные чудные дни, поймала себя на мысли, что повязла одной ногой в каком-то ином, невидимом измерении, где всякая встреча — неслучайна и всякое слово имеет значение.

Матросова-то, едва знакомый человек, тоже огорошила её словом «девчонка»! И еще сны… сны, где нет зеркала и нет возраста.

— Как угадали? Недавно вышла…

— Да как-то угадала. Ты потому и спохватилась сейчас, что сердце твое женское немного успокоилось. А оно у тебя женское. Молитвы наши православные читай по утрам и вечерам. В них — коды вселенной.

— А у женщин бывают мужские сердца? — окутанная душным теплом старого дома и теперь ощущая одну только глубочайшую, почти безразличную ко всему усталую сонливость, уже лениво поинтересовалась Самоварова.

На часах не было и восьми вечера. Густая и плотная, такая, что не увидишь в городе темень за окном диктовала нехитрые крестьянские правила — рано ложиться спать и так же рано вставать.

— Еще как бывают. А сейчас и того хуже, даже и не мужские вовсе… Слово-то поганое это все забываю.

— Унисекс.

Старушка завалила голову набок, прикрыла глаза.

Теперь она была похожа на сморщенную, тряпичную, но добрую куклу.

— Давай-ка, дочка, ложись, — процедила сквозь зубы строго. — Чай не май месяц вечерять. Вода холодная, но чистая, из скважины. Её и пить можно. Нужно погреть — найдешь в предбаннике ведро и кипятильник. Утром покормлю, чем Бог послал, и поедешь, куда хотела, — едва ворочая языком и из-за этого уже заметно шепелявя, подвела итог разговора Наталья Ивановна.