Недремлющий за дверью дежурный, с удивлением выслушав приказ начальницы, шустро покинул кабинет.

Не прошло, наверное, и минуты, как он снова появился, держа в руках железную, затянутую транспортировочными обручами коробку.

— Куда прикажете ставить? — с привычной опаской глядя на заключенного спросил Василий.

Самоварова неопределенно махнула рукой.

Уложив коробку на пол рядом с ее рабочим столом, дежурный выпрямился и тут же, ожидая распоряжений, вытянулся по стойке смирно.

— Свободен, — на свой страх и риск выпроводила его Варвара Сергеевна.

Как только он вышел, заключенный смело приблизился к коробке и будничным тоном попросил развязать ему руки.

— И еще дайте нож.

— Нет уж, с ножом я сама.

Открыв перочинный ножик, нашедшийся в ящике стола, она неловкими движениями принялась срезать с коробки обручи.

— Позвольте! — мягко вырвал нож заключенный.

Она уставилась на его руку — кисть была неширокой, для мужчины даже тонковатой, а пальцы длинными. Но от этой руки исходила неясная сила.

В открывшейся коробке показалась груда соломы.

Небрежно раскидав ее по сторонам, заключенный вытащил на свет бутылку превосходного, судя по цвету и богатой этикетке, французского шампанского.

— Не хотите вспоминать, давайте его хоть помянем.

— Кого?

— Ваш незаконченный и даже толком не начатый роман.

Нимало не пугаясь, что Василий может услышать хлопок, заключенный аккуратно и ловко, словно делал это по несколько раз на дню, отодрал с горлышка фольгу и открыл бутылку.

Достав поочередно два запрятанных в соломе фужера, он, элегантно наклоняя их, разлил шампанское.

Варвара Сергеевна теперь уже чувствовала себя заключенной, находящейся под властью харизматичного и опасного следователя. Глотнуть из фужера хотелось до жути, даже осушить его залпом до последней капли. От холодного черного чая, неизменно стоявшего в стакане на столе, ее уже тошнило.

— Обойдемся без поминок, — пристыв к нему нетерпеливым взглядом, она понимала, что этот недобрый и сильный человек — ее единственное здесь зеркало.

Несмотря на пронизывавшую, заползшую за ночь в щели стареньких окошек прохладу и прочие бытовые неудобства, Самоварова, проснувшись, чувствовала себя превосходно.

Выпустив первым делом на улицу Лаврентия, она вернулась в комнатку, как сумела, сделала растяжку, а после долго терла лицо под холодной водой умывальника.

На часах было только семь, а из кухоньки уже тянуло жареным.

— Доброе утро, — робко поздоровалась Самоварова.

— Садись, — перетаптываясь у газовой двухкомфорочной плиты в длинной шерстяной кофте и валенках, бросила Наталья Ивановна.

— Послушайте… Мне очень неловко. Мы бы перекусили в городе. Я совсем не голодна по утрам. Столько от нас хлопот… — громко и четко говорила Варвара Сергеевна, но старушка делала вид, что не слышит.

— Чай есть, кофе не пью. Чай будешь?

— Буду. Давайте помогу, — Самоварова стала озираться по сторонам, совершенно не представляя, чем она может быть полезна.

— Сядь уже! Я вот что к утру-то вспомнила про твоего Егора… Семья здесь жила, в деревне нашей. Кропоткины. Они с Марьей-то, сестрой твоей прабабки, которая Таню на воспитание взяла, долго дружили. Была там история скверная, главу семьи по ложному доносу арестовали в конце тридцатых. Чего да почему, не помню, девчонкой совсем была. Помню только, что Егор, как говорили, за них вступился, и обвинение с Кропоткина сняли.

Варвара Сергеевна, жадно ловя каждое слово, осела на шаткую табуретку.

— А позже, через много лет, когда уже Таня померла, а в семье Кропоткиных в живых осталась одна ихняя дочь, Лариса, Егор неожиданно приехал.

— Неожиданно с каких пор?

— С тех самых, что Татьяна померла… Ну раз он ее здесь схоронил, — уже не столь уверенно отвечала старушка. — Они еще вместе после войны приезжали, не часто, и заходили к Кропоткиным, я здесь еще жила.

— Егор и Татьяна приезжали?