В гримасах отступающего ада.

Слепой прозрел, а мертвый воскрешен.

Горит земля, но не поджечь им наши души.

Скажи, Господь, о том, что снова по весне

Разнежится сирень на лучшей части суши.

Шепни, что будет много светлых дней

И мальчики вернутся с орденами.

Мы благородны даже в ярости своей,

Мы машем ангелам, летающим над нами.

Мы верой напитаем сыновей,

Чтобы назавтра солнце снова встало.

Погладь меня, Господь, по голове,

Не отпускай ни миллиметра покрывала!

Мучительно захотелось обнять Веру, сказать ей доброе слово.

— Кто же ты, Вера? Где ты? — беззвучно заплакала она, ощущая себя, как в детстве, когда слезы были так же естественны, как мамины руки на горячем лбу и дождик за окном, как то, что завтра наступит, и в этом завтра растворятся все сегодняшние волнения и печали.

Стихи писало еще молодое, отзывчивое к происходящему вокруг сознание. Опыт неизбежно приносит печаль, печаль часто прикрывается цинизмом. В этом же наивном, словно подростковом стихотворении, не было ни того, ни другого, зато в нем была надежда.

Варвара Сергеевна вдруг ощутила необычайную близость с этой неизвестной молодой женщиной, внешность которой не смогла толком описать ни служащая архива, ни Наталья Ивановна.

Лаврентий требовательно тронул лапой хозяйку. От эмоций пора было обратиться к фактам. Элементарный анализ ситуации говорил о том, что Вера, даже если сменила не только имя, но и отчество, вряд ли могла быть приемной дочерью Ларисы Кропоткиной и Егора Константиновича, в пятьдесят четыре таких стихов не пишут…

Но, может, Вера — Надина дочь?

Выходит, она ей кто? Голова отказывалась соображать.

— Вот же, друг, история, — качала головой, глядя на рыжую морду Лаврентия, Варвара Сергеевна. — Всего-то и хотела — узнать подробную биографию деда, а оно, видишь, куда завело. И как мне все это распутать?..

Она набрала Никитину.

— Сереж, есть что нового по нашей Надежде Егоровне?

— Варя, дай время! — крякнул Никитин.

Слушая, как он что-то отрывисто пояснял про людей, которым «есть еще чем заняться», не преминув ввернуть свое «быстро только кошки родятся», она глядела на пустынную дорогу, на хлипкие редкие деревца на обочине, на кусок неба, суконного, грозившего вскоре выдать мелкий затяжной дождь, и думала о том, как же она рада слышать этот родной голос.

— Я пока еще в Москве, точнее, отправляюсь туда из Рубанова. Женщину из архива и ту, что установила в мае памятник, зовут Вера Петровна Самоварова. Больше никаких данных. Возможно, она дочь Надежды, то есть… внучка моего деда. Прошу, помимо Нади, поищи про нее.

— Вера Петровна? Понял. Жди.

— Сереж…

— Что?

Прорывался второй звонок.

На мониторе, под фотографией улыбающейся школьницы с «баранками», высветилось «дочурка».

— Если Вера все же внучка деда, кем она мне приходится?

— Варь… Ну, не рушь мозг, додумайся сама.

— Целую тебя, Сереж… Пока.

После разговора с дочерью как ангел кисточкой с елеем по сердцу прошелся.

Анька была в случавшемся у нее нечасто благостном расположении духа, когда она готова была от переизбытка эмоций «объять весь мир».

— Мам, я так люблю тебя! Олег помалкивает, похоже, передумал. А вчера колечко купил…

— Очень хорошо, — улыбалась Варвара Сергеевна, подтирая все еще влажные уголки глаз, — что колечко купил.

— Мам, когда вернешься? Я скучаю, Линка тоже. Она сто «чмоков» тебе шлет за платьице для Барби.

— Хотела завтра, но задержусь еще на несколько дней. Анюта… кажется, я напала на след нашей родни.

— Ух ты! Класс! Ой, а как это? Ты не говорила, зачем в Москву поехала. А я, поганка, не спросила. И как оно так получилось?

— Я в архив ездила, доча. Про деда моего героического, прадеда твоего, собирала информацию. У нас, оказывается, есть еще родственники по его линии…

Варвара Сергеевна решила не посвящать дочь в детали, для начала надо было разобраться самой. Кроме того, что у деда была еще одна дочь, сказать ей было нечего. Она сменила тему:

— Анют… Я тоже очень скучаю. Со мной будто чудеса творятся! Утром, ты же знаешь, я часами себя по частям собирала, прежде чем с кровати встать, а сейчас энергии столько — хоть делись! Ощущаю себя на тридцать с хвостиком…

— Э… мать, — промямлила Анька. — Ты там что, влюбилась?

— А если и влюбилась?

В голове на ускоренной перемотке пронеслось: «замшево-сандаловый» запах театра, коньячный букет, вишневый аромат сигариллы — нет, не то… черемуха, шампанское, щекотавшее ноздри, сосущая тревога и чьи-то спасительные объятия, и все это где-то на грани сна и яви.