Диего налил густой напиток в любимую чашку Фриды и протянул ей. От одного аромата у нее закружилась голова.

— А теперь иди и рисуй, — нежно сказал муж и поцеловал ее в лоб. — Но не забудь выпить шоколад.

С чашкой в руке Фрида поднялась по лестнице и вошла в студию. Сделав глоток шоколада, вкуснее которого не было на всем белом свете, она поставила его на один из столов и тут же забыла о нем: ее поглотила работа.

Ведомая озарением, художница нарисовала лицо кормилицы, а потом закрыла его воинственной маской с пустыми глазницами и ртом, искаженным криком. Кормилица, вместе с молоком вливающая в нее жизнь, выглядела угрожающе. Сама Фрида в образе младенца лежала у нее на руках и сосала грудь. Но лицо у нее было не младенческое, а взрослое: широко раскрытые глаза устремлены вдаль, взгляд задумчивый и даже слегка напряженный. Фрида снова погрузила кисть в краску и нарисовала капли молока. Потом тем же цветом она прошлась несколькими мазками по серебристому звездному небу. Отойдя на несколько шагов назад, художница задумалась, что означают эти светлые капельки: звезды, молоко или, может, даже сперму…

Раздался стук в дверь, и Фрида уже было собралась открыть, но услышала внизу голос Диего:

— Она сейчас не может. Работает.

«Спасибо, Диего», — мысленно поблагодарила она мужа и вернулась к картине.

Как хорошо, что он заставляет ее рисовать! Фрида вспомнила о месяцах, проведенных в Куэрнаваке вскоре после свадьбы. Боже мой, неужели это было десять лет назад? Тогда она тоже рисовала под пристальным взглядом искусствоведа Луиса Кардосы. Работа помогла ей пережить первый выкидыш, а также измену Диего с ассистенткой. Вспомнив о ней, Фрида горько улыбнулась. Та женщина была не первой в длинной веренице измен мужа. Но рана, которую тот случай оставил в душе Фриды, была первой, а значит, самой болезненной. А потом начались длинные периоды, когда она вообще не рисовала. Почему она постоянно отвлекалась? Почему все остальное было важнее ее искусства? Она горько сожалела о потерянном времени.

Фрида вздохнула и поставила еще несколько молочно-белых точек на холст. Ей не давал покоя все тот же вопрос: не слишком ли поздно она спохватилась? Живопись отнимала так много сил — как физических, так и душевных, — что художница боялась не успеть произвести на свет все картины, которые ждали своего часа у нее в голове. «В сущности, в живописи мое спасение, — думала она. Рисовать и быть рядом с Диего — вот в чем вся моя жизнь. — Она размышляла об этом не в первый раз, но сегодня простые слова проникли прямо в сердце. — Если бы не мои картины, я бы уже, наверное, сошла с ума. Они помогли мне преодолеть горе, боль, страдания. Рисуя, я забываю обо всем на свете: о Диего, наших нерожденных детях, о болях в спине. Картины дарят мне независимость от жизненных невзгод». Приблизив кисть к ноге младенца, Фрида провела тонкую линию, которая обозначала ампутацию пальцев. Те, кто ее не знал, вряд ли поняли бы замысел Фриды, но для нее эта деталь была важна. «Если я собираюсь изобразить себя такой, какой себя ощущаю, без этой линии не обойтись, — решила она. — Эта линия — часть меня».

Потом ее мысли вернулись к слову «независимость». «Вот бы мне стать еще и финансово независимой от Диего, — мечтала она. — Он бы меня никогда не подвел, но мне надо уметь обходиться без его денег». Если люди сочтут ее картины искусством, возможно, их будут покупать?

— Я буду работать еще усерднее и постараюсь как можно шире демонстрировать свое творчество, произнесла она вслух и испугалась собственного голоса.

Фрида отошла от картины, посмотрела на нее и испытала глубокое удовлетворение, почти счастье. Она взглянула на часы. Был уже полдень. Утро она провела с максимальной пользой. В прекрасном расположении Духа она спустилась на кухню. Теперь ей хотелось есть.

Диего убедил Фриду повесить картины в университетской галерее. Так она смогла бы привлечь к своему творчеству больше внимания. Фрида заходила в галерею несколько раз. Она все еще не могла свыкнуться с мыслью, что ее картины выставлены на всеобщее обозрение. Однажды она взяла с собой отца, чтобы его порадовать. В этот день Гильермо был довольно бодр, даже воодушевлен, будто догадывался, насколько дочери важна его поддержка.

— Твои картины самые красивые, — сказал он, сжимая ее руку.

Фрида вернулась в хорошем настроении, а дома ее ожидало письмо от американского галериста Жюльена Леви. Он был наслышан об экспозиции и хотел выставить картины в своей галерее на 57-й улице в Нью-Йорке.

Фрида была на седьмом небе от счастья. Она носилась туда-сюда по студии Диего, уже в третий раз зачитывая ему письмо Леви. Наконец Ривера решил, что с него достаточно, поймал жену за локоть и заставил остановиться.

— Фрида, теперь сядь и послушай меня. Твои картины хороши. Они особенные, я твержу тебе об этом уже много лет. Тебе просто следует работать регулярно. Я же вижу, как помогает тебе живопись.

— Но это всего лишь маленькие картинки в цветных рамочках, где нарисованы обезьянки, листочки и я.

Тут уж Диего разозлился не на шутку:

— Прекрати! Ты великая художница, и пришло время миру узнать об этом.

Диего знал, о чем говорит. Через несколько недель в Мехико приехал американский актер Эдвард Г. Робинсон с женой. Робинсон был евреем, его семья эмигрировала из Румынии. Он вырос в Нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке и снимался в гангстерских фильмах. Он жертвовал большие суммы денег на борьбу с фашизмом, что расположило к нему Фриду и Диего еще до того, как они познакомились с Робинсоном лично. Он также коллекционировал произведения искусства и, конечно же, посетил студию Диего в Сан-Анхеле. Фрида провела для жены Робинсона Глэдис экскурсию по дому и поднялась с ней на крышу, откуда открывался прекрасный вид. Когда они вернулись к мужчинам, Диего показывал актеру картины жены, расхваливая их на все лады.

— Но… — попыталась возразить Фрида.

Диего приобнял ее и жестом заставил замолчать.

— Конечно, я показал мистеру Робинсону и твои последние работы.

— Я в полном восторге, — признался актер. — Ты только взгляни, Глэдис.

Он указал на работу «Тут висит мое платье», где художница изобразила свой мексиканский наряд, висящий на веревках на фоне нью-йоркских небоскребов, и на маленький автопортрет с доколумбовым нефритовым ожерельем.

— Ты только посмотри на выражение глаз! — восхищался Робинсон. — Сколько вы хотите за эту картину?