Алексей вновь поймал себя на том, что все время разговора прислушивается, не идет ли машина. У сортировочнной, сейчас пустой и темной, на скамейке под маскировочным навесом сидела, съежившись под шинелью, Лилия Юрьевна, крохотный огонек папиросы вздрагивал у ее правой руки, раздуваемый ветром. Токарева стеснялась, что курит, хотя делала это редко и папиросы всегда скручивала тоненькие, как соломинки.

Денисенко вернулся почти ночью, неожиданно довольный.

— Ну вот, я нам транспорт добыл. Две подводы дали, — сообщил он, ввалившись в палатку, где коротал ночи комначсостав.

— С лошадьми? — преувеличенно серьезно и озабоченно осведомился Огнев.

Денисенко искренне рассмеялся.

— А с пополнением сказали — недели две подожди, вот пойдем в наступление, фронт расщедрится. И с дивпрокурором потолковал, — добавил он, понизив голос. — Давай-ка кипятку соорудим. Там мне было не до чаев…

Застрял в штадиве Денисенко по одной простой причине — он привык добиваться для своей части всего, что мог достичь. И раз обещали транспорт, то вознамерился дождаться его любой ценой. Не проявишь твердость, и впрямь, подводы дадут, а лошадей только пообещают. При первой, как обычно, возможности.

— Прокурор сказал, дивлюся мол, товарищи, что Нараевский до вас только сейчас добрался, — рассказывал он. — Видать всех уже допек, не только нас. Откуда такой взялся, с таким шляхетским гонором?

— Как будто бы, он сибиряк. То есть из сибирских поляков, потомок ссыльных революционеров. Под Иркутском я таких встречал.

— Я думал, сибирскими только коты бывают, — хмыкнул Денисенко, — Ходит тут, понимаешь, по цепи кругом! Мышей не ловит, только орет, будто ему уже март на дворе. Но в другой раз, не лезь на рожон, а? Буди меня, я командир, пусть мне вопросы задает. А вот ну как он сейчас будет копать, до самого Иркутска?

— Степа, ну что ты опять поперек батьки в пекло? У лейтенанта этого просто хватательный рефлекс, ничего более. Ну, предположим, доберется он до моей анкеты, дальше-то что? Что он там такого найдет, чего без него не знают ни в дивизии, ни в штарме? Ему, по-хорошему, у нас вообще было делать нечего. Мины, понятно, что ЧП. Но с нынешним составом оно было вопросом времени. Помнишь того командира разведгруппы в начале недели?

— Которого? Осколочный перелом голени?

— Он самый! Группа тоже чуть не вышла на собственные мины! Командир группы ругался до самой эвакуации на весь свет, что “языка” который день не могут не то что взять, до позиций дойти. И у них там не немцы, а румыны сидят, которые сами любой тени боятся. Тут вопрос надо было на уровне штарма поднимать, зря что ли там третий день комиссия разбирается? Опять же, армейский особист этого кота скоро запряжет. Посмотрим, что он будет в штарме делать — песни заводить или сказки говорить.

— Да им теперь и не до нас будет, — согласился Денисенко. — Приказ штадива: одиночным машинам или подводам движение запрещено, даже в дневное время. Помнишь, я говорил, что банда у нас в тылах, штыков двадцать? Так вот, по последним данным их как бы уже не полста!

“Володенька, дорогой, здравствуй!

Если тебе про меня что уже прислали — не верь, я живая. И адресу не удивляйся. Пишу из Саратова, потому что, как сказал бы один хороший товарищ, обмелела. Еще недавно звали меня морячкой, а теперь я даже не на реке, а на самой суше. Саратов — город тыловой и степной, то, что здесь лесом зовут, похоже на рощицу возле школы в Белых Берегах, да и та пожалуй будет погуще”.

Раиса отложила карандаш и задумалась. Дважды порывалась она написать брату все как есть, но так и не смогла подобрать нужных слов. А теперь выходило что-то простое и веселое, вроде тех писем, что она писала ему до войны. Не зная, так и не поймешь до конца, что с ней случилось. Вроде и правду пишет, а не всю, о главном молчит, первый раз такое. Но и тянуть нельзя, не ровен час опять пришлют Володе “Пропала без вести”, как тогда в Крыму. Может быть, позже Раиса расскажет ему все как есть. После войны расскажет.

Первые несколько дней она почти не могла вспомнить, каким был последний рейс “Абхазии”. Понятно, никто с ней об этом и не пытался говорить. Но если бы и спросили, толку было бы мало. Странное дело: Раиса не помнила пароход, а знала. Как назывался, кто командовал, как начальника госпиталя звали… А лица того же Дубровского вспомнить — не могла. И других — тоже. Пробовала нарочно, не получалось. Застряло в памяти, какая у Нины Федоровны пудреница была, маленькая, жестяная, на крышке розочка нарисована. Но какое лицо у ее хозяйки? Какого цвета глаза? Да покажи сейчас кто фотографию с командой “Абхазии”, пожалуй, не признала бы никого… Холодная вода у берега, песок под ногами, весь в мелких ребрышках от набегающих волн, будто стиральная доска. И дальше этого — ничего, пусто.

Во всей палате Раиса была единственной, кто носил воинское звание, с ней лежали женщины с крекинг-завода, раненые при той же бомбежке. Но о том, что случилось на Волге, ее соседки, не сговариваясь, молчали, не обсуждая даже между собой.

“Сама я в полном порядке, только на правом боку теперь швы. Ничего серьезного, осколок поверху прошел”.

Кто-то сказал ей потом, кажется, уже после того, как швы сняли, что кроме нее уцелело только три человека, зенитчики из пулеметного расчета, кого взрывной волной за борт скинуло.