— Попали! Попали, гады, — выдохнул Марецкий сквозь зубы. — Так, всё. Вот теперь нам с вами и будет боевая тревога.

Он оказался прав, меньше минуты прошло, как через слуховое окно на крышу выбрался сержант из команды выздоравливающих, торопливо откозырял и сказал, что дежурных срочно кличут вниз. “Мыться велено, с чего бы только? Вроде не пятница…”

Обожженных привозили в госпиталь почти до самого утра. И опять вспомнился Раисе тот танкист под Перекопом, последним смертным усилием сжимавший пулемет. Но работа сортировки, экстренная и быстрая, была привычнее обычных дежурных смен. Вероятно потому усталости она почти не заметила, хотя пробыла на ногах сутки.

А потом все опять вернулось в привычную колею, в расчерченные чьей-то твердой рукой клеточки графика дежурств по отделению. Палатные сестры, дежурный врач, дежурный фельдшер. Почти как до войны.

Дежурный пост от коридора отделял старый рассохшийся книжный шкаф, который скрипел и подрагивал всякий раз, когда кто-нибудь проходил по мимо. Из-за шкафа да настольной лампы с черным эбонитовым абажуром на посту было похоже на библиотеку. В Брянске в техникуме были такие же лампы в читальном зале.

Марецкий читал как читают студенты, то бегло перелистывал, то вчитывался, то открывал уже прочитанное, покусывая кончик карандаша, щурился — синий ночной свет мало что позволял разобрать. Раиса доложила, что в отделении порядок, он кивнул не по уставу:

— Хватайте стул, садитесь. А то выходит, что выжил вас. Так что садитесь и рассказывайте.

— Что?

— Да что хотите. Мы на крыше так толком и не познакомились. Я успел только за швы перед вами покаяться. А познакомиться толком не успел. Давайте только, я чаю принесу. В ординаторской кипяток есть. Правда, чай условный, тыловой, он с морковкой. Говорят, для зрения полезно. И все расскажете, коллега, — он нарочито профессорским жестом поправил очки и оставив немного озадаченную Раису на посту, отправился за чаем.

Старый шкаф предупредительно скрипнул уже через минуту, Раиса хотела было удивиться, как быстро ее новый знакомый успел, ординаторская же в другом конце коридора. Но в свете лампы обозначилась худая, долговязая, будто ломаная, фигура на костыле.

— Как ни пройду, медицина собирается чаи гонять на смене, — изрек хмурый, под ноль бритый человек в сером суконном халате. На лице его застыло то самое брюзгливо-ехидное выражение, которое Раиса хорошо знала и по довоенным временам. Есть такой типаж недовольного больного, который в любых условиях один и тот же, ему все не нравится. Обязательно будет жаловаться на кухню, врачей, на то, что у процедурной сестры руки холодные, игла тупая, пружины в кровати острые. Найдет на что. Для мирного времени явление рядовое, на войне таких поменьше, но тоже встречаются.

— Главное, чтобы боевой работе не мешало, — Раиса улыбнулась. Ей не хотелось споров, кроме того, не от хорошей жизни человек так ворчит. Не нравится ей эта худоба, ох не нравится. — Хотите тоже?

— Не хочу. По горло этой морковью сыт, — он изучающе глянул на нее сверху вниз. — Значит, вы у нас новое пополнение?

— Можно считать, что да. Где-то месяц как новое.

— То есть с 20 сентября, так я и понял. Сюжет для “Правды”, героический, — это прозвучало будто бы грубо, но в тоне голоса раненого Раисе явно послышалось сочувствие. — Сидите, бог с вами. Вы случайно не курите?

— Нет.

— Это жаль. Ладно, переживем.

— Вы бы отдыхать шли, товарищ, — сказала Раиса мягко. — Или нога беспокоит? Давайте дежурному врачу скажу.

— Она меня будет беспокоить, пока вы ее не отрежете, — бросил раненый хмуро. — И потом, какой к черту сон, кто ваши холерные графики для отчета “наверх” нарисует? Репин что ли будет эту общественную работу на хребте волочь?

— Так вы художник? — только тут Раиса разглядела у него короткую кисточку за ухом и пятна краски на халате.

— От слова “худо”! Каторжник плакатного пера, вот я кто. О! Вот он, ваш рыцарь пить-чайного образа, — собеседник кивнул в сторону коридора. — У него табак был, но его я обездоливать не буду. Ладно-ладно, не мешаю вашей ученой латыни, — усмехнулся он, глядя на подошедшего Марецкого, — Так, интересуюсь новым пополнением.

— Интересуйтесь, только не обижайте, Евгений Николаевич, — Марецкий улыбнулся ему. — И в самом деле, идите спать. Честное слово, никто от вас прямо завтра с утра этих окаянных графиков не потребует. Давайте, провожу до палаты.

— Я пока еще не безногий. Сам дойду. Просто не спится. Наше вам, — он закашлялся и обвисая на костыле, ухватил торчавшую за ухом кисть и изобразил ею в воздухе подобие воинского артикула, — С кисточкой!

— Ума не приложу, что с ним делать, — пожаловался Марецкий, когда шаги раненого стихли в глубине коридора. — Хотя, тут не только я не приложу. Огнестрельный остеомиелит, верхняя треть бедра. Черт его знает, то ли штамм особо упорный, то ли организм ослабленный. Два раза оперировали, выскребали, ан нет, не успеет закрыться, снова гноится, секвестры отходят. Полгода уже, и это только у нас. Да и ранило бестолково, под бомбежку километрах в ста от фронта попал. На войне не побывал, а вот как бы не инвалидом выйдет. Температура то 37.5, то под 39 выскакивает.