– Ваше Величество, — докладывал один из наших агентов в Харбине, — китайские чиновники поначалу относились к нам настороженно, но теперь уже просят увеличить число лекторов из Петербурга. Особенно интересует их курс "Управление промышленным районом по модели Урала".

– Это хорошо, — ответил я. — Значит, они начинают доверять.

Тем временем в Москве, по старому обычаю, сгущались молчаливые тучи. Распущенные остатки подпольных кружков пытались переориентироваться: социалисты нового толка, анархисты, остатки эсеров — все они чувствовали, что проиграли историческую битву, но ещё надеялись на локальный реванш. Глава Охранного департамента прислал мне короткую записку:

«Видим пробуждение активности на востоке. Пропаганда через школы, библиотечные кружки. Нужен указ для чёткого разграничения образовательных и идеологических инициатив. Предлагаю срочный съезд народных комиссий по воспитанию».

Я взял ручку, но не подписал сразу. Потому что знал: если перегнуть палку, мы сами создадим монстра. Реформы и порядок — не значит тотальный контроль. Мы не большевики. Мы — наследие Империи, которое учится из собственных ошибок. К осени Восточная карта сложилась чётко. Маньчжурия — под нашим влиянием. Корея сдерживается внутренними реформами. Китай — в состоянии надежды. А Япония и США — в состоянии беспокойства. Оставался только один нерешённый вопрос — внутренний.

Народ любил Империю, но боялся нового. Он хотел хлеба и мира — но не всегда понимал цену, которую приходилось платить за влияние, за инновации, за образование. И потому всё чаще звучал шёпот: «Император слишком далеко», «Слишком много тратят за границей», «А у нас?»

И вот тогда я понял: настало время вернуться домой. Настоящая война теперь начиналась не на фронтах, а в сердцах. И только честный разговор с народом мог укрепить империю изнутри.

Осень 1923 года, Петербург. За окнами Зимнего дворца медленно ложились первые снежинки, как будто сама природа пыталась напомнить, что даже в эпоху великих перемен существуют циклы, которые не подчиняются воле человека.

– Государь, приёмная комиссия ожидает в Малой колонной зале, — сообщил адъютант, — с докладом по Институту Технологий и Механики.

Я кивнул. Этот институт был личным проектом, рождённым в кабинетах Академии наук, обкатанным на уральских машиностроительных фабриках и в маньчжурских железнодорожных мастерских. Его задачей было объединить в себе всё лучшее: теорию Петербурга, прагматику Казани, инженерную смекалку Сибири и восточную методичность. В зале ожидали люди с блестящими глазами — инженеры, профессора, аграрии, врачи. Среди них — молодой профессор Петр Ландау, ученик Вернадского, — сгорбленный, но с живыми глазами.

– Ваше Величество, — начал он с волнением, — мы готовы к запуску сразу четырёх научных платформ: радиотелеграфия, авиационная навигация, агрохимия и паровая энергетика малых форм. Первая лаборатория уже установлена под Тулой — в рабочем посёлке. Вторая — под Тифлисом.

– И что вы ожидаете? — спросил я.

– Революцию, Государь. Не ту, что ломает, а ту, что строит.

Я улыбнулся. Эти слова я ждал десять лет — со времён, когда впервые взглянул на руины сожжённых деревень под Орлом, на голодные бунты, на хаос 17-го, что почти был, но не стал.

– Вы получите финансирование. Но с условием: каждая лаборатория — рядом с учебным заведением. Прогресс должен идти рука об руку с воспитанием.

– Конечно, Ваше Величество, — поклонился Ландау.

Пока в Европе восстанавливали города, а в Америке — надували биржевые пузыри, Россия начала строить свою альтернативу: не за счёт банкиров, а за счёт знаний. Индустриальные училища стали нормой. Сельские школы — точками роста. Академии — кузницами кадров, где рядом учились сын графа и дочь кузнеца.

Именно в это время появилась фраза, вошедшая в летопись:

«Наука — это кровь Империи, прогресс — её кости, а воля — сердце».

Но прогресс пугал и врагов, и старую элиту. Одни видели в нём угрозу своему господству, другие — крах привычного уклада. Слухи о «механических людях», «учёных-заговорщиках» и «машинах для слежки» стали распространяться в провинциях быстрее, чем телеграф. Я понимал — впереди придётся вести не только внешнюю политику и экономику. Предстояла борьба за умы. За принятие новой эпохи. Эпохи, где знания становятся оружием, а инженер — героем. Империя вступала в век, где пар и электричество больше значили, чем пушки. А будущее ковалось не в тени заговоров, а в шуме лабораторий.

Томск, декабрь 1923 года.

Здание нового Сибирского научного центра, залитое электрическим светом, возвышалось над городом, как маяк грядущей эпохи. В лаборатории второго этажа, окружённый пробирками, проводами и свёртками чертежей, работал молодой инженер Алексей Журавлёв. Его проект — автономная пароэлектрическая установка для отдалённых деревень — стал символом новой парадигмы: наука не для столицы, а для окраин.

– Если всё верно… — бормотал он, замыкая цепь.

Раздался мягкий гудок, лампа вспыхнула, затем заработал ротор — плавно, устойчиво. Алексей выдохнул. Третья попытка за месяц — и наконец, успех.