Весь вечер, который Зубов в преддверии завтрашнего дежурства провел на диване перед телевизором за просмотром очередного детективного сериальчика (можно подумать, ему не хватало детектива в повседневной жизни), он невольно то и дело возвращался к одной и той же мысли, внезапно поразившей его и так и не отпустившей до конца.

Всю минувшую неделю его дни были похожи один на другой, как песок, утекая сквозь пальцы. Сожмешь кулак – и не удержать, чтобы рассмотреть, чтобы запомнить. Руки остаются пустыми, как ни старайся.

Сегодняшняя же стремительно заканчивающаяся суббота была совсем другой. Она относилась к тем редким дням, которые не забываются, а впечатываются в тебя. Следом грубого ботинка на влажном песке берега, тоненькой жилкой, бьющейся на нежном девичьем виске, отзвуком звонкого смеха, послевкусием последнего глотка чая на травах, ярким мазком брусники, раздавленной на белоснежной скатерти.

Засыпая, он видел встающее перед ним за сомкнутыми веками лицо Велимиры Борисовой. При погружении в сон оно покрывалось легкой дымкой, за которой таяло, теряя очертания и постепенно сменяясь совсем другим лицом: тоже невообразимо прекрасным, но таящим под нежной красотой даже не греховную порочность, а тяжелые следы безумия. Лицом Анны.

Следующую неделю Алексей Зубов прожил в какой-то счастливой горячке, поскольку встречи с Велимирой стали ежедневными. Между этими встречами он вряд ли осознавал себя в пространстве, с трудом фокусируясь на рабочих делах, которые, к сожалению, никто не отменял.

Помимо убийства Бориса Самойлова, у них в производстве было еще несколько дел, так что служебные задачи валились одна за другой. Он записывал их, чтобы ничего не забыть, вычеркивая, когда дело уже выполнено, и спустя десять минут уже вряд ли мог вспомнить, что делал, с кем встречался, что говорил.

Коллеги относились к его странному поведению с легким недоумением, которое, впрочем, вслух не выражали. У каждого, как известно, свои причуды. А он, механически отвечая на их вопросы, совершая телефонные звонки и терпя начальство на планерке, мучительно ждал вечера, чтобы снова увидеть эту необычную девушку, отчего-то так сильно зацепившую его, что ледяной панцирь, сковавший его шесть лет назад, треснул.

Нет, он не исчез совсем. Каждый вечер, возвращаясь со свидания (это же можно было считать свиданиями, правда), он боялся, что охвативший его сладостный морок рассеется. Больше всего на свете он боялся, что под ангельской личиной скрывается еще одна дьяволица, которая поработит его, лишит воли, приворожит к себе, а потом покажет свой истинный лик.

Он ни с кем не мог это обсудить, потому что никогда и ни с кем не мог говорить об Анне и о связанном с ней своем личном крахе. Пожалуй, исключение составлял только один человек – психиатр Стас Крушельницкий, тот самый врач, первым поставивший Анне диагноз и по иронии судьбы отправивший ее за больничную решетку. Пожизненно.

Зубов всего один раз разговаривал с ним после того, как все случилось. Он пришел выяснить, можно ли вылечить Анну, но они с Крушельницким больше часа проговорили о самом Зубове. Это был очень болезненный разговор, но крайне необходимый, потому что без него Алексей, пожалуй, и вовсе наложил бы на себя руки от безвыходного отчаяния и внутренней боли, такой сильной, что он не мог ни спать, ни есть, ни дышать.

Стас приглашал его приходить еще, потому что видел, что Зубов нуждается в помощи, но он больше так и не пришел, потому что уехал из города. И вот сейчас те чувства, что вызывала в нем Велимира, настолько завораживали, притягивали и пугали одновременно, что он, покопавшись в ворохе старых бумаг, нашел визитку Крушельницкого и позвонил, надеясь, что телефон остался прежним.

Крушельницкий взял трубку после второго гудка.

– Да, Алексей. – Зубов удивился, услышав свое имя, произнесенное спокойным, уверенным в себе голосом. – Вы хотите узнать про нашу пациентку или у вас что-то случилось?

Хотел ли он узнать про Анну? Пожалуй, нет. Самое главное он знал. Никакой надежды на ее выздоровление не было, да и быть не могло. Анна страдала тяжелой формой диссоциативного расстройства, а проще – раздвоением личности, возникшим еще в детстве как реакция на стресс, связанный с суицидом матери, которому предшествовала попытка убить детей – саму Анну и ее сестру-близнеца Еву.

Анне тогда удалось спастись, а Еву страдающая шизофренией мать выбросила из окна. Малышка много времени провела в больнице, и психика Анны компенсировала отсутствие сестры тем, что поселила внутри ее двойника. С тех пор в Анне и жили два человека. Один – невозмутимая холодная красавица, успешный арт-галерист, влюбившая в себя Зубова, второй – психопатка-убийца, хладнокровно и изощренно уничтожившая несколько человек, в том числе и Еву.

В тот их первый и единственный разговор Крушельницкий объяснил Зубову, что при подобном заболевании происходит полная утрата связи между осознанием собственного «я» и памятью о событиях из собственной биографии. Человек теряет способность руководить своими мыслями и управлять телом, неожиданно перевоплощаясь в совершенно иной облик.

Находясь в отделении психиатрической клиники закрытого принудительного типа, ничем не отличающемся от тюрьмы, Анна благодаря проводимому лечению обычно являлась сама собой и совершенно не помнила о том, что наделала. Зубову доставляло особую боль, что первое время она периодически спрашивала о нем, переживая его отсутствие как предательство. А потом, через пару лет, перестала.