яснение. Он знал: не по легкомыслию или прихоти Кэтрин

вела себя так, казалось бы, своенравно с человеком, кото-

рого выбрал для нее отец и на которого, как она недавно

созналась напрямик, пал и ее собственный выбор. Какая же

могущественная внешняя сила принуждает ее изменить

решение, твердо высказанное накануне? Это было для него

загадкой.

«Буду так же упрям, как она, – думал перчаточник. –

Либо она немедленно выйдет за Генри Смита, либо при-

ведет старому Саймону Гловеру веское основание для от-

каза».

Итак, в тот вечер они не возвращались к этому пред-

мету, но рано поутру, едва рассвело, Кэтрин опустилась на

колени перед кроватью, на которой еще спал ее отец.

Сердце ее словно разрывалось, и слезы обильно лились из

ее глаз на лицо отца. Добрый старик проснулся, поднял

взор, перекрестил лоб дочери и любовно ее поцеловал.

– Понимаю, Кейт, – сказал он, – ты пришла испове-

даться и, надеюсь, хочешь искренним признанием отвести

от себя тяжелое наказание.

Кэтрин с минуту молчала.

– Я не должна спрашивать, отец мой, помните ли вы

картезианского монаха Климента, его проповеди и на-

ставления: ведь вы сами присутствовали на них, и так

часто, что люди, как вы не можете не знать, считают вас

одним из его последователей и с большим основанием

причисляют к ним и меня.

– Мне известно и то и другое, – сказал старик, при-

поднявшись на локте, – но пусть посмеют злые языки ска-

зать, что я когда-либо следовал его еретическому учению,

хотя и любил слушать его речи о развращенности церкви, о

злоупотреблениях властью со стороны знати, о грубом

невежестве бедняков: это, мнилось мне, доказывало, что в

нашем государстве добродетель крепка и поистине чтится

только в высших слоях городского ремесленного класса. В

этом я полагал учение отца Климента правильным, ува-

жительным к нашему городу. А если в чем другом его

учение было неправильно, так чего смотрело его картези-

анское начальство? Когда пастухи пускают в овчарню

волка в овечьей шкуре, не винить же овец, что стаду на-

носится урон!

– В монастыре терпели его проповедь, даже поощряли

ее, – сказала Кэтрин, – покуда отец Климент осуждал по-

роки мирян, раздоры среди знати, угнетение бедноты, и

радовались, видя, как народ толпами валит в церковь кар-

тезианцев, а церкви других монастырей пустуют. Но эти

ханжи (потому что ханжи они и есть!) объединились с

другими монашескими орденами и обвинили своего про-

поведника в ереси, когда он, не довольствуясь осуждением

мирян, стал изобличать самих церковников: их гордость,

невежество и роскошь, их жажду власти, их деспотизм в

стремлении подчинить себе людскую совесть, их жажду

приумножить свое земное богатство.

– Ради бога, Кэтрин, – сказал ее отец, – говори потише:

тебя слышно с улицы, и речь твоя звучит ожесточением,

глаза сверкают. Вот из-за такого твоего рвения в делах,

которые касаются тебя не больше чем других, злые люди и

приклеили тебе ненавистное и опасное прозвание еретич-

ки.

– Вы знаете, что я говорю чистую правду, – сказала

Кэтрин. – Вы и сами не раз ее признавали.

– Клянусь иглой и замшей – никогда! – поспешно воз-

разил Гловер. – Никак ты хочешь, чтобы я признался в том,

за что меня лишат здоровья и жизни, земли и добра? Соз-

дана комиссия, уполномоченная хватать и пытать еретиков,

на которых теперь валят всю вину за недавнюю смуту и

беспорядки. Так что, девочка, чем меньше слов, тем лучше.

Я всегда держался одного мнения со старым стихотворцем:

Ведь слово – раб, лишь мысль свободна,

Держи в узде язык негодный65 !

– Ваш совет опоздал, отец, – сказала Кэтрин, опус-

тившись на стул подле кровати отца. – Слова были сказаны

и услышаны, и сделан уже донос на Саймона Гловера,