подумай, Кэтрин, какая же аббатиса, какая игуменья по-

смеет…

– Сейчас я все разъясню, отец, и вы поймете, почему я

казалась нетвердой в своем решении, может быть, на-

прасно и вы и другие корили меня за это. Мой духовник

старый отец Франциск, которого я выбрала по вашему на-

стоянию в доминиканском монастыре…

– И то верно, – перебил Гловер. – Таков был мой совет:

я на нем настаивал, чтобы рассеять слухи, будто ты всецело

под влиянием отца Климента.

– Так вот, отец Франциск при случае вызывал меня на

разговор о таких вещах, о которых, думал он, я стану су-

дить, следуя учению картезианского проповедника. Да

простит мне бог мою слепоту! Я не разглядела ловушки,

говорила свободно, а так как возражал он неуверенно,

будто и сам был готов сдаться на мои доводы, я говорила

даже с жаром в защиту того, во что свято верю. Он не по-

казывал, каков он на самом деле, и не выдавал своих тай-

ных намерений, пока не выведал всего, что я могла ему

доверить. И вот лишь тогда он стал грозить мне карами на

этом свете и вечным осуждением на том. Если бы его уг-

розы касались меня одной, я держалась бы стойко, потому

что жестокость их на земле я могла бы стерпеть, а в их

власть надо мною за гробом я не верю.

– Ради всего святого! – вскричал Гловер. Он был вне

себя, за каждым новым словом дочери усматривая все

большую опасность. – Остерегись кощунствовать против

святой церкви… Уши ее слышат все, а меч разит быстро и

нещадно.

– То наказание, – сказала пертская красавица, поднимая

к небу глаза, – которым грозили мне самой, не устрашило

меня. Но когда мне сказали, что и на тебя, отец мой, они

возведут те же обвинения, признаюсь, я дрогнула и стала

искать пути к примирению. Так как аббатиса Марта из

женского монастыря в Элкоу – родственница моей по-

койной матери, я доверилась ей в моем горе, и она обещала

взять меня к себе, если я, отрекшись от мирской любви и

помыслов о браке, постригусь и стану одной из сестер ее

ордена. Она на этот счет сговорилась, я уверена, с доми-

никанцем Франциском, и они стали петь в один голос ту же

песню. «Останешься ты в миру, – говорили они, – и вы оба,

твой отец и ты, пойдете под суд, как еретики. Наденешь на

себя покрывало монахини – и ваши заблуждения будут

прощены и забыты». Они даже и не говорили, что я должна

отречься от якобы ложного учения: все мирно уладится,

лишь бы я пошла в монастырь,

– Еще бы… еще бы! – сказал Саймон. – Старый Гловер

слывет богатеем, все его золото вслед за дочерью утечет в

Элкоу, разве что оттягают себе кое-что доминиканцы. Так

вот оно, призвание, тянувшее тебя в монастырь!. Вот по-

чему ты отвергаешь Генри Уинда!

– Сказать по правде, отец, на меня давили со всех сто-

рон, и мой собственный разум подсказывал мне то же ре-

шение. Сэр Джон Рэморни грозил мне тяжкой местью со

стороны молодого принца, если я не уступлю его домога-

тельствам. А бедный Генри… я же сама только совсем

недавно поняла, к своему удивлению, что мне… что я

больше ценю его достоинства, нежели ненавижу его не-

достатки… Увы! Мне это открылось только для того,

чтобы уход от мира стал еще труднее, чем в те дни, когда я

думала, что буду сожалеть лишь о разлуке с тобой.

Она склонила голову на руку и горько заплакала.

– Глупости! – сказал Гловер. – Как бы ни прижала ну-

жда, умный человек всегда найдет выход, достало бы

только отваги. Не та у нас страна и народ не тот, чтобы

священники стали здесь править именем Рима – и никто не

пресек бы такую узурпацию. Если начнут у нас наказывать

каждого честного горожанина, когда он говорит, что мо-

нахи любят золото и что многие из них живут позорной

жизнью, вопиющей против их же проповеди, – право, у

Стивена Смазеруэлла будет работы по горло! И если каж-

дой глупой девчонке прикажут отрешиться от мира лишь за