— Что же говорилъ Могутовъ? — опять поспшно спросила двушка.

— Онъ говорилъ, что нужно сперва образованіемъ приготовить людей къ равенству и только тогда уже думать и разговаривать о равномрномъ распредленіи богатства на земл. Онъ того мннія, — и я вполн согласенъ съ нимъ, — что сильная эксплуатація богатыми бдныхъ происходитъ только отъ неполнаго образованія первыхъ и совершеннаго невжества послднихъ…. Я передаю вамъ, Катерина Дмитріевна, кратко, но Могутовъ очень хорошо и очень убдительно доказывалъ это, такъ что даже упрямый Перехавшій согласился съ нимъ.

— А что вы говорили о литератур? — спросила Катерина Дмитріевна посл сравнительно долгаго молчанія, во время котораго Львовъ обмнялся съ Вороновымъ своими впечатлніями о нкоторыхъ новыхъ знакомыхъ въ город. Львова и Воронова не удивляли задумчивость и вопросы Катерины Дмитріевны: она еще очень молода, не знаетъ жизни, не иметъ твердыхъ убжденій, а потому и интересуется и задумывается надъ многимъ.

— О литератур зашелъ разговоръ по поводу того же голода, — началъ разсказывать Львовъ. — Перехавшій отвергалъ пользу отъ науки для бдныхъ. По его мннію, наука, искусство и литература служатъ только для удовлетворенія излишнихъ потребностей богатыхъ и для лучшей эксплуатаціи богатыми бдныхъ. Могутовъ опровергалъ это и доказывалъ, что, благодаря прогрессу науки, въ настоящее время самый послдній бднякъ живетъ лучше, чмъ сто или даже двадцать лтъ назадъ… Онъ такъ меня заинтересовалъ своими здравыми сужденіями, что мн захотлось самому подлиться съ нимъ своими мыслями. Я высказалъ ему свое недовольство современною литературой, ея безжизненностію, скукою, отсутствіемъ дарованій въ критик и поэзіи. Онъ вполн согласился со мной и объяснилъ все это тмъ, что у современнаго нашего общества нтъ ясной цли жизни, достойной для возбужденія творчества, а потому и при существованіи поэтовъ и дарованій даже въ большемъ числ, чмъ ихъ было прежде, они не даютъ такихъ блестящихъ твореній, какъ давали писатели прежняго времени. Прежде ясне были стремленія и цли нашего интеллигентнаго общества: уничтоженіе крпостнаго права, устройство суда гласнаго и свобода печатнаго слова, — были и люди, проводившіе все это въ жизнь. Этимъ возбуждалось творчество писателей, ими создавались опредленные типы, полные жизни, гуманности и любви, люди гибли и боролись за свою цль въ жизни, — являлась жизнь и борьба и въ романахъ, и писались увлекательныя, горячія критическія статьи по поводу этихъ романовъ. Теперь крпостнаго права нтъ, есть судъ гласный, есть хотя какая-нибудь свобода слова, и интересъ общества сосредоточенъ исключительно на приспособленіи себя къ новой обстановк жизни, какъ это длаетъ всякій человкъ на новой квартир. У нашего общества нтъ ясно сознанныхъ идеаловъ, а только есть неопредленныя желанія, которыя и изображаются нашими писателями въ каррикатурныхъ личностяхъ, въ род Марка Волохова и прочихъ героевъ Писемскаго, Клюшникова, Стебницкаго и другихъ писателей… Вообще онъ очень хорошо это доказалъ…

— Но вдь это грустно? — спросилъ я у него. — Какъ же быть безъ идеаловъ въ литератур и жизни? — продолжалъ разсказывать Львовъ посл короткой паузы. — Онъ отвтилъ, что учиться надо. Наука должна выработать цль жизни, направленіе работы, создать идеалъ. Идеалъ явится сперва въ головахъ единицъ, потомъ десятковъ и наконецъ тысячъ, и тогда его подмтятъ писатели-поэты, изобразятъ его въ образахъ и формахъ, доступныхъ для пониманія многихъ, а критика разъяснитъ эти образы. Тогда явится сама собою и борьба, и стремленіе для осуществленія этого идеала въ жизни… Но почему такихъ безъидеальныхъ временъ нтъ на Запад, нтъ въ Европ и Америк? — спросилъ я. А онъ отвтилъ, что и тамъ бываетъ то же самое, только тамъ все это не такъ рзко замтно. Такъ боле теплый климатъ, легче усвоиваются науки, не такъ тяжела борьба для воплощенія идеала въ жизнь, — и тамъ жизнь идетъ боле плавно, а не порывами, какъ у насъ. При порыв скоро устаютъ и продолжительно отдыхаютъ… Я передаю вамъ, Катерина Дмитріевна, кратко мысли Могутова, но я вполн раздляю его мнніе.

— Больше вы ни о чемъ не говорили? — спросила Катерина Дмитріевна, опять немного помолчавъ.

— Я высказалъ ему свое удивленіе о томъ, что такого трезваго мыслью человка, какимъ я нашелъ его, выслали изъ Петербурга подъ надзоръ, и просилъ, если не секретъ, разсказать, за что именно.

И за этимъ Львовъ передалъ короткій разсказъ Могутова о причин его исключенія изъ института и высылки въ С-нскъ подъ надзоръ полиціи.

— А вы, Катерина Дмитріевна, очень интересуетесь Могутовымъ? — спросилъ Вороновъ, спросилъ только затмъ, что ему надоло такъ долго молчать, пока разсказывалъ Львовъ. Онъ, какъ и Львовъ, смотрлъ на вниманіе двушки къ Могутову какъ на потребность ея головки интересоваться новостью и, самое большее, допускалъ потребность ея добраго сердца облегчить положеніе страдающаго молодаго человка.

— Я случайно видла его, слышала, какъ мама разговаривала съ нимъ, и онъ мн показался лучше всхъ знакомыхъ мужчинъ! — громко и быстро отвтила Катерина Дмитріевна и яркій румянецъ выступилъ вдругъ на ея блдныхъ, мраморныхъ щекахъ. Она застыдилась своихъ словъ, — они вдругъ показались ей неприличными, даже обидными для ея кавалеровъ.

А кавалеры только теперь замтили что-то большее, чмъ неопредленную доброту и такое же вниманіе со стороны двушки къ Могутову. Вороновъ, впрочемъ, скоро сообразилъ, что это — глупость и быть этого не можетъ, разумя подъ «глупостью» и «быть не можетъ» серьезную любовь или серьезное увлеченіе Могутовымъ. «Сосланный и подъ надзоромъ студентъ… Чепуха!» — успокоилъ онъ себя окончательно. Что же касается Львова, то онъ, несмотря на свое доброе сердце, называлъ себя дуракомъ за симпатичное повствованіе о Могутов.

— А знаете, Катерина Дмитріевна, какой взглядъ иметъ Могутовъ на любовь и бракъ? — обратился онъ потомъ къ двушк, слегка улыбаясь и влюбленными глазами смотря на нее.

— Скажите, — спокойно отвтила она, совершенно оправившись отъ неловкости сказанныхъ ею черезчуръ искренно словъ.

— Онъ того мннія, что двушка должна выходить замужъ не ране лтъ, этакъ, двадцати-трехъ-пяти, а мужчина жениться не ране лтъ тридцати пяти-сорока.

— Ха-ха-ха! Жениться, глядя въ могилу! Ха-ха-ха! — громко и весело засмялся Вороновъ.

— Почему это? — удивленно спросила Катерина Дмитріевна. Ей хотлось любить, хотя и отъ скуки жизни; отецъ совтовалъ ей влюбиться и смотрть на любовь и бракъ какъ на цль жизни женщины, и вдругъ говорятъ, да и кто говоритъ? — говоритъ лучшій изъ всхъ знакомыхъ ей мужчинъ; что она, семнадцатилтняя двушка, должна полюбить, когда ей будетъ двадцать пять лтъ… Что же она будетъ длать до этого, далекаго еще для нея, возраста?!

— Меня, какъ кажется, и васъ, Катерина Дмитріевна, не мало удивилъ такой ранній возрастъ для любви и брака, и я не могъ удержаться тогда отъ смха. Почему вы такъ думаете? — спросилъ я потомъ у Могутова. — Люблю ли я Шекспира? — вмсто отвта, задалъ онъ мн вопросъ. — Люблю, отвтилъ я, не понимая, зачмъ онъ спрашиваетъ объ этомъ. — Помните ли разговоръ Порціи, жены Брута, съ Брутомъ ночью, когда должны были собраться заговорщики? — опять спросилъ онъ. — Я отвтилъ, что хотя и люблю Шекспира, но знаю наизусть только монологъ Ромео къ Юліи, сцену между Клеопатрой и Антоніемъ и нсколько монологовъ изъ Гамлета; что же касается «Юлія Цезаря», то я всего разъ читалъ его и совершенно уже позабылъ. — Хотите я вамъ прочту эту сцену? — спросилъ онъ. — Я, конечно, заявилъ желаніе, и онъ прочелъ… Какое же иметъ отношеніе эта сцена къ возрасту любви и брака? — спросилъ я. — А онъ отвтилъ, что разв можетъ быть такой женой, какъ Порція, двушка въ 17–18 лтъ? Въ эти лта, — уврялъ онъ потомъ, — всякая двушка — еще дитя, а ее длаютъ уже матерью, лишаютъ возможности учиться, и она, конечно, будетъ и плохой женой, и плохою матерью.

— И только? — спросила двушка, когда Львовъ остановился.

— Онъ говорилъ еще, что даже такая женщина, какъ героиня «Феликсъ Гольта», послдняго романа Джорджа Элліота, и та не могла бы быть такой въ 17–18 лтъ… Вообще, тутъ мн Могутовъ показался не серьезнымъ мыслителемъ, а порядочнымъ фразеромъ, — съ самодовольной улыбкой закончилъ свой разсказъ Львовъ.

— А я совсмъ не читала Шекспира… Только разъ видла «Гамлета» на сцен,- тихо и какъ бы сама съ собой проговорила Катерина Дмитріевна. — О чемъ говорила Порція съ Брутомъ? — боле живо спросила она потомъ.