— Какъ вы можете обезпокоить! Для васъ, Филаретъ Пупліевичъ, я ночи готовъ не спать, — горячо отвтилъ Ахневъ.

— Вы совсмъ не старикъ! Вы очень, очень не старикъ! — шаловливо и нжно отвтила хозяйка.

— Какъ бы вашими хорошенькими губками да медъ пить, — вздохнувъ тяжело, отвтилъ полицеймейстеръ на комплиментъ хорошенькой хозяйки. — А вамъ, обращаясь къ Ахневу, — продолжалъ онъ, — слдуетъ завтра отправиться самому къ предсдателю създа и заявить подробно о происшествіи съ лошадьми, часами и водкою, а потомъ просить, чтобы надъ вами начали дисциплинарное дло и чтобы дло это разбиралось въ публичномъ засданіи създа. Это мнніе — его превосходительства, а вы знаете, мнніе его превосходительства — законъ!

Ахневъ сидлъ, задумчиво.

— Вы, я вижу, все еще въ раздумьи находитесь? — продолжалъ полицеймейстеръ. — Бросьте! Добра желая, говорю вамъ: бросьте и бросьте! Дло ршенное. Да и чего раздумывать? Свидтели есть, какъ вы посылали и какъ его люди брали и часы-антики, и старую водку; а нтъ никого, кто бы видлъ, что вы брали отъ него деньги…. Я бы на вашемъ мст плюнулъ на раздумье и даже радовался бы, что пріобрлъ расположеніе и вниманіе къ себ его превосходительства.

— А вы думаете, Филаретъ Пупліевичъ, легко будетъ въ гласномъ засданіи? Тяжело будетъ!.. А что впереди? — Опозоренный…

— Во-первыхъ, вы — молодой человкъ, а потому и изволите разсуждать молодо и зелено. Вы меня извините, я человкъ правдивый!

— Говорите, говорите, Филаретъ Пупліевичъ, — нетерпливо и доврчиво обратилась къ полицеймейстеру хозяйка.

— Во-вторыхъ, — продолжалъ полицеймейстеръ, — нтъ никакого позора, если вы, послушавъ своего начальника, боле васъ умнаго и разсудительнаго, сдлали то, что потомъ оказалось преступленіемъ, но что для васъ совсмъ не казалось этакимъ, когда вы исполняли приказаніе вашего начальства. На этой струнк можно даже жалость къ себ возбудить во всхъ, кто будетъ въ открытомъ засданіи, а народу будетъ много. Я вамъ совтую подготовиться, рчь этакую сказать, чтобы слезу прошибло.

— Да потомъ-то что? Въ засданіи — похлопаютъ, пожалуй, повздыхаютъ, пожалуй, чувствительныя души даже поплачутъ, а потомъ? — Потомъ никто въ дворники не приметъ. Какъ его принять, — онъ можетъ обворовать! — грустно проговорилъ Ахневъ.

— А въ-третьихъ, наплевать вамъ на все это, на мннія всхъ. На чорта вамъ мннія всхъ, если у васъ есть вниманіе губернатора, которое дороже мннія всхъ и вся!.. Я вотъ вамъ что скажу. Когда вы завтра заявите о происшествіи предсдателю създа, — заявите, конечно, какъ должно, — вы понимаете?

— Понимаю, — грустно отвтилъ Ахневъ.

— Онъ сдлаетъ и скажетъ, какъ вы говорили, — сказала Анна Павловна, не глядя на мужа и длая глазки полицеймейстеру.

— Вы потомъ подайте и прошеніе объ увольненіи отъ должности судебнаго пристава, — продолжалъ полицеймейстеръ. — Какъ только вы сдадите должность, его превосходительство сейчасъ же назначаетъ васъ письмоводителемъ къ исправнику Б….. узда.

Исправникъ этотъ — дальній родственникъ губернатора, онъ получитъ объ васъ письмо отъ самого губернатора, онъ васъ приметъ и научитъ служб… Жалованье тоже самое, что вы получаете и теперь: шесть-сотъ рублей, но дохода рублей тысяча, если не боле. Главное, будьте послушны! Поймете службу — и пойдете впередъ, и не будете сидть на одномъ мст.

— Какой вы добрый, очень добрый! — съ чувствомъ и кокетливой улыбкой замтила Анна Павловна.

— Благодарю васъ, Филаретъ Пупліевичъ! Благодарю васъ, отъ глубины души благодарю! — съ большимъ чувствомъ сказалъ Ахневъ.

— Не за что, подавая для пожатія свою руку, — продолжалъ полицеймейстеръ. — Я тутъ ни при чемъ. Благодарите его превосходительство. А главное бросьте всякую эту молодость и зелень и берите примръ съ насъ, людей пожившихъ на свт, знающихъ, гд раки зимуютъ, днюютъ и ночуютъ. Вотъ я вамъ скажу о себ. Я былъ маленькій человкъ. Три класса гимназіи всего прошелъ, а теперь — помщикъ, полицеймейстеръ и любимый всми человкъ. А черезъ что? — Увлеченій этихъ зеленыхъ не было. Шелъ ровно, снималъ шапку и давалъ дорогу встрчному, а встрчный замчалъ это и обращалъ вниманіе… Да! Главное, чтобы вниманіе обращали… Обратятъ вниманіе — и окажутъ сейчасъ довріе, если ты не глупъ, а при довріи умй только пользоваться, — и будетъ твой домъ и твоя семья аки лоза виноградная. Да-съ!

Полицеймейстеръ около часу разговаривалъ на эту тему и ему удалось своимъ разговоромъ совершенно успокоить Ахнева. Провожая полицеймейстера, Ахневъ ловко подалъ и помогъ надть ему шубу, а Анна Павловна, со свчей въ рук, доврчиво и кокетливо улыбалась обоимъ.

— Ахъ, какой добрый и внимательный Филаретъ Пупліевичъ! — говорила она, лежа въ постел рядомъ съ мужемъ.

— Аня! новая жизнь для меня начинается, — говорилъ, обнимая ее, Ахневъ. — Смотри, отъ тебя зависитъ сдлать меня человкомъ! Будешь любить меня, Аня, какъ прежде? Да, Аня, да?

Аня отвчала страстнымъ поцлуемъ…

Катерина Дмитріевна, посл засданія экстреннаго губернскаго земскаго собранія и посл разговора въ городскомъ саду со Львовымъ и Вороновымъ, — все время до самаго вечера субботы подъ Пасху провела въ тревожныхъ мечтахъ, мысляхъ и думахъ о самой себ и о тхъ, съ кмъ была тсно связана ея прошедшая и настоящая жизнь и съ кмъ вязалась, по ея мыслямъ, ея будущая жизнь. Она, какъ читатель вроятно замтилъ, не была двушкой робкой, застнчивой и скрытной. Она не воспитывалась въ какомъ-либо аристократическомъ женскомъ пансіон или институт; у ней никогда не было гувернантокъ; ей шелъ всего одиннадцатый годъ, когда умерла ея мать; судьба послала ей въ мачихи женщину немного старше ея лтами, но очень практичную, посвятившую все свое время на управленіе громадными имніями мужа, — и въ характер Катерины Дмитріевны не было и слдовъ наивной стыдливости, свтскаго кокетства, условной скромности, безпредметной сентиментальности, рефлективной чувствительности и т. п. добродтелей, которыя въ большинств случаевъ суть продукты барственно-женскаго вліянія какъ въ мальчикахъ, такъ и въ двушкахъ. На выработку характера Катерины Дмитріевны почти исключительное вліяніе имли только отецъ и старушка-няня: отецъ былъ для нея наставникомъ и другомъ, а подругой была няня, бывшая крпостная, съ врующею въ Бога и правду душою, съ любящимъ и добрымъ сердцемъ, съ здравымъ природнымъ умомъ, почти чуждая холопства, лукавства и лжи и прекрасный знатокъ умныхъ народныхъ пословицъ, псенъ и сказокъ. Покойная мать успла сообщить дочери глубокую вру въ Бога, сильную любовь къ музык и умнье хорошо говорить на русскомъ, французскомъ и нмецкомъ языкахъ; няня сообщила вр, музык и языку двушки искренность, задушевность, правдивость; отецъ далъ ей знаніе математики, естественныхъ наукъ и особенно исторіи, которую онъ старался превратить для нея во что-то совмщающее въ себ и литературу, и исторію религіозныхъ врованій, и политическую экономію, — и все это съ подкладкой любви къ правд, вмст съ любовью къ порядку, къ постепенному и послдовательному движенію впередъ, и нелюбовью въ насилію, которымъ онъ объяснялъ неуспхъ всхъ историческихъ явленій, имвшихъ хотя и прекрасную цль. Словомъ, отецъ былъ на-половину реалистъ, на-половину идеалистъ, на-половину западникъ, на-половину славянофилъ, — и его дочь была рельефнымъ, боле живымъ и боле выпуклымъ отраженіемъ отца. Идеализмъ двушки сообщалъ всмъ ея поступкамъ и дйствіямъ мягкость, деликатность, искренность и задушевность, а ея реализмъ расширялъ горизонтъ мысли, уносилъ мечты двушки не къ небу, а къ земл, сообщалъ ея словамъ ясность, рчи — искренность, дйствіямъ и поступкамъ — глубокую жизненность, какъ бы весь умъ двушки, вся душа ея участвовали въ ея поступкахъ и дйствіяхъ.