Она спокойно и сладко спала въ ночь подъ Пасху и, веселая и счастливая, какъ никогда, встртила утро перваго дня Свтлаго Христова Воскресенья. Какъ солнышко, по мннію простаго народа, играетъ, восходя въ утро перваго дня Пасхи, такъ и она, съ полнымъ жизни и счастія личикомъ, бросилась въ объятія няни въ утро перваго дня Пасхи.

— Христосъ воскресъ, няня!..

Но не вс встрчали такъ счастливо Пасху и, кажется, несчастне всхъ встртила ее mademoiselle Плитова.

. . . . . . .

Перехавшій игралъ на віолончели, а Могутовъ слушалъ его игру, когда Лукерья сообщила, что его спрашиваютъ.

— Можетъ ошиблись, Лукерья? — спросилъ онъ. Ему казалось, что его въ такую пору ршительно некому спрашивать.

— Васъ спрашиваютъ! Разв я глухая, аль пьяна?… День нон не такой! — обидчиво отвтила Лукерья.

Могутовъ отправился къ себ и, когда зажегъ свчу и обратился лицомъ къ вошедшему въ нумеръ Ивану, тотъ подалъ ему письмо со словами: „Приказали кланяться и подать письмо господину Могутову“.

„Это та такая добрая, что на Лелю ростомъ похожа? — думалъ Могутовъ, прочитавъ письмо. — Добрая и почеркъ ничего, да и мысли самыя подходящія: я теб, несчастненькому, подарочекъ посылаю, а чтобы необидно было, мы очень уважаемъ васъ… Хорошо еще что не прямо: прислали, молъ, вамъ, такъ какъ барышня у насъ добрая и всмъ бдненькимъ помогаетъ: пасхи посылаетъ, чтобы было чмъ разговться… А давно уже я не пробовалъ пасхи…“

И ему вдругъ вспомнились его дтство, среди семьи и въ пансіон, юность въ томъ же пансіон и жизнь въ Петербург во время Пасхи.

— Куда прикажете поставить? — спросилъ Иванъ, которому надоло такъ долго ожидать, но который чувствовалъ уваженіе къ тмъ, кто не набрасывался на посылки „какъ на какую-нибудь невидаль“.

— Я и забылъ про васъ! Поставьте, пожалуйста, сюда, — указывая на столъ, отвтилъ Могутовъ. — „Человка нужно поблагодарить само собой, а за пасху само собой, — думалъ онъ, когда человкъ освобождалъ салфетку и подносъ. — А то не отослать ли все сіе назадъ?… Обидится; а за что ее обижать? Можетъ-быть она и искренно добра, искренно любитъ неимущихъ, понимаетъ неправду въ мір, да воли у ней нтъ сдлать большее, чмъ вотъ эти подарочки… Что бы ей послать въ обмнъ? Разв книжку? Ишь, сколько мн наслала ихъ добрая душа, тоже женская добрая душа, — смотря на свою библіотеку, продолжалъ думать онъ. — На Шекспир хорошъ переплетъ, — ну, Шекспира и пошлемъ“.

— Отвта не будетъ? — недовольно спросилъ Иванъ, ибо уже черезчуръ мало вниманія оказываютъ ему, пришедшему „не съ пустыми руками“.

— Вы присядьте, пожалуйста. Я вотъ сейчасъ отвтъ на письмо напишу, — отвтилъ Могутовъ.

Онъ написалъ уже извстный намъ отвтъ, спросивъ человка, какъ зовутъ барышню. Потомъ онъ досталъ, завернулъ въ бумагу и перевязалъ веревочкой четыре тома Шекспира, которыхъ онъ еще ни разу не раскрывалъ и не зналъ, что они — подарокъ его петербургскаго сожителя, предполагая, что вс книги присланы акушеркой для развлеченія на первыхъ порахъ отъ скуки въ провинціи. Онъ отдалъ письмо и Шекспира, вмст съ рублемъ на чай человку и просилъ кланяться, благодарить и отдать все барышн.

По уход человка онъ началъ боле уютно разставлять на стол присланное Екатериной Дмитріевной.

„Какъ удивится завтра Перехавшій, — думалъ онъ при этомъ, — когда увидитъ мой пасхальный столъ! Какъ горячо онъ примется доказывать чепушность сей чепухи съ масломъ, хотя сія чепуха очень, полагать надо, вкусна, даже и безъ этого хорошаго масла, и безъ этого сыра, а только съ этой колбасой и саломъ. И отъ апельсиновъ, чай, не откажетесь, Викторъ Александровичъ? Вы очень любите фрукты и любите фразировать о замн мясной пищи растительною… Выспрашиваете съ иронической улыбкой, сколько это стоило мн? — За Шекспира вымнялъ. Не знаю, удалось ли бы обмнять Шекспира на сапоги, а на эти явства удалось…“

И ему невольно пришелъ на умъ извстный силлогизмъ россійскихъ „протоколистовъ“ о Шекспир, Антонович и сапогахъ; потомъ онъ вспомнилъ о Коптев, чтеніи съ нимъ Шекспира и споръ о ложности все того же силлогизма. Онъ прислъ у окна, смотрлъ на темное небо, гд кое-гд слабо видны били звздочки, потомъ вдругъ началъ декламировать и, Богъ его знаетъ почему, прежде всего началъ съ монолога Ричарда III о женщинахъ:

Ему захотлось писать къ акушерк, что онъ откладывалъ до полученія работы. Онъ слъ за столъ и началъ писать. Письмо было длинно, два большихъ почтовыхъ листа, касалось больше воспоминаній прошлыхъ дней и заканчивалось сообщеніемъ адреса. Письмо онъ кончилъ около полуночи. Раздваясь, онъ опять, одинъ Богъ видитъ почему, началъ декламировать изъ того же Шекспира длинный монологъ Кассія въ Бруту. Декламировалъ онъ очень недурно. Начало: