Слезы подступили къ ея глазамъ, она начала плакать и слезы облегчили, успокоили ее. Она проплакала минутъ пять, потомъ утерла слезы и сла за фортепіано, начала играть; но пораненная рука сильно болла. Она хочетъ преодолть боль, продолжаетъ играть, но игра выходила неловкая и ея чуткое ухо раздражалось фальшивой игрой. Она садится опять за педагогическія книги, начинаетъ читать; но по нскольку разъ читаетъ одно и то же мсто и никакъ не можетъ его понять: первая строка понятна, понятна и вторая, и третья, и четвертая, а вс вмст непонятны. Она напрягаетъ вниманіе, понимаетъ прочитанныя строки, читаетъ дале — и дале опять то же: нтъ связи съ предъидущимъ. — „Почему я не могу думать о немъ? — говоритъ она громко. — Разъ видла, не сказала ни одного слова и влюбилась, — это глупо!.. Ну, пускай глупо, а я буду думать о немъ…“

И она припоминаетъ начало знакомства съ Могутовымъ: кто и что говорили о немъ въ первый день его прізда, когда отецъ подъ конецъ вечера завелъ съ гостями разговоръ о немъ; потомъ она припоминаетъ все, ршительно все, что она сама думала тогда, посл этого вечера и, наконецъ, посл случайной встрчи съ Могутовымъ и разговора мачихи съ нимъ.

„У него пріятный голосъ. Какую псню онъ плъ? На голосъ изъ Руслана, а слова не т: „кто тебя засялъ, кто тебя обработалъ?…“ Потомъ онъ назвалъ маму вороной, мама смялась, а мн досадно было…. Потомъ ему стало жаль маму и онъ такъ хорошо просилъ извиненія: глаза смотрятъ прямо, голова открыта, длинные волосы, на лбу морщина, а во взгляд что-то грустное…. Я не видла, чтобы кто такъ смотрлъ…. „Учить другихъ нуженъ геній, а мы — жалкіе люди и потому учить не можемъ“…. Львовъ не узналъ, чьи это стихи… Для чего онъ это сказалъ? Мама сказала, что поле ея, что ея рабочіе обработали поле; онъ назвалъ ее вороной… Онъ ее не научилъ, не объяснилъ, чмъ она ошибается, а прямо назвалъ вороной… Да, это такъ: онъ не объяснилъ, а прямо назвалъ вороной, — и досадовалъ на это, досадовалъ на себя, — ему маму совсмъ не жаль было, а онъ на себя досадовалъ… А гд же ошибка: разв мама не врно сказала?… Нтъ, я его должна увидть и онъ долженъ объяснить мн: гд ошибка, за что онъ назвалъ маму вороной… Папа вчера говорилъ, что онъ отличную усадьбу нарисовалъ полицеймейстеру и совтовалъ мам взять его въ управляющіе… Потомъ онъ сказалъ, что работать нужно, что безъ работы жить нельзя… Больше онъ ничего не говорилъ, и я его больше не видла… Въ собраніи видла, смотрла на него; онъ только одинъ разъ посмотрлъ на меня, а я закраснлась и опустила глаза въ низъ… А какое славное у него лицо! Не красивъ, а смотрть хочется: строгій, морщина на лбу, брови сдвинуты, худыя щеки и большіе темные глаза смотрятъ широко, смло, прямо и покойно, — такъ и тянетъ къ нимъ… Львовъ тоже его хвалилъ: умный, пріятный, хорошо говоритъ и читаетъ; ему не понравилось только мнніе Могутова о лтахъ для брака… Надо и объ этомъ спросить его; онъ долженъ сказать, почему, — я вдь недаромъ порзала руку… Но какъ я его увижу? Послать просить его? Сходить самой? Но съ какой стати? Будетъ смшно, онъ можетъ разсердиться… Не разсердится, а смшно, неловко, нельзя безпокоить изъ пустяковъ…“

И она начинаетъ думать, какъ удобне, не конфузя себя, не давая повода Могутову смяться или замтить ея любовь къ нему, увидть его, говорить съ нимъ. Она приходитъ къ заключенію, что нужно будетъ сообщить свое желаніе видть Могутова Львову или Бречетову, что только они могутъ устроить свиданіе, только чрезъ нихъ она можетъ удовлетворить свое желаніе, не конфузя себя. Является вопросъ, когда назначить свиданіе и гд,- и она ршаетъ: конечно, у себя дома. Львовъ или Кречетовъ должны привести Могутова къ Рымнинымъ, и привести не сегодня, не завтра, не посл завтра, а во время Пасхи, на первый, на второй или, самое позднее, на третій день.

„Но влюблена ли я въ него, люблю ли я его? — Да, да. У меня мысли, думы о немъ; стараюсь забыть его, и не могу, — онъ такъ и лзеть въ мысли, онъ какъ живой стоитъ передъ глазами, — а это и есть любовь… Я, какъ Эсфирь, хочу быть такою, какъ онъ желаетъ, какъ ему хочется, чтобы была хорошая женщина. Онъ хвалитъ, онъ считаетъ Порцію идеаломъ женщинъ, и я хочу быть Порціей: я порзала себ руку сама, смялась при этомъ и мн не было больно. Онъ хвалитъ Эсфирь, — и я познакомилась съ нею, узнала ее и могу быть такой, какъ она… А вдь и онъ похожъ на Феликса по уму, смлости, по доброт… Только онъ еще добре Феликса: тотъ очень умно и зло бранитъ Эсфирь при первомъ свиданіи и не извиняется, а этотъ тоже выбранилъ, но его доброй душ было это непріятно, онъ былъ недоволенъ, что выбранилъ насъ, что не научилъ правильно, а выбранилъ… И какъ онъ смотрлъ тогда! „Не думайте, что я такой бранчивый: я лучше, я добрый, я люблю всхъ, въ томъ числ и васъ, хочу учить всхъ, но погорячился; учить другихъ такъ трудно, для этого нуженъ геній, — и онъ вспомнилъ чьи-то стихи и сказалъ ихъ. Это вышло такъ хорошо, онъ прочелъ ихъ искренно, отъ души, какъ будто сплъ… Да, это любовь… Такова должна быть любовь… Онъ говоритъ, что безъ работы жить нельзя, и мн хочется работать, я хочу работать и буду скоро учить дтей, какъ Эсфирь… Но это мн самой пришло въ голову, — я его не знала, когда захотлось учить дтей… Это было посл рчи Лукомскаго о стремленіи къ равенству, полному равенству женщинъ съ мущинами. Я долго думала объ этомъ, посл совтовалась съ папой… Тутъ Могутовъ ни при чемъ“.

— Катя! одвайся, — черезъ часъ демъ на омовеніе ногъ въ соборъ, — прервала Софья Михайловна думы падчерицы…

Дмитрій Ивановичъ и Софья Михайловна не были обрядно-религіозны. Они глубоко врили въ Бога и умомъ, и душою; но бывали только въ торжественные дни въ церкви, исповдывались и пріобщались разъ въ годъ, не приготовляя себя къ этому таинству недльною молитвой въ церкви и боле или мене строгимъ постомъ: вечеромъ исповдывались, на другой день утромъ пріобщались и все это длали какъ самое обыкновенное дло. Катерина Дмитріевна, вмст съ музыкой и языками, унаслдовала отъ покойной матери и сильное религіозное чувство; но ей было только одиннадцать лтъ, когда умерла мать, и скрытая вра отца и мачихи, съ одной стороны, и толковое изученіе исторіи, съ ея изложеніемъ религій и врованій разныхъ народовъ, борьбой религіозныхъ ученій, связью ихъ съ христіанствомъ, самый расколъ въ христіанскихъ религіяхъ, съ другой стороны, — охладили ея религіозный пылъ, отъучили отъ вншнихъ обрядностей, и ея вра въ Бога была внутри, а наружу она проявлялась только въ глубокой любви къ людямъ, въ желаніи длать имъ добро и остерегаться длать зло.

Она обрадовалась предложенію мачихи хать въ соборъ, гд архіерей будетъ въ этотъ день совершать обрядъ омовенія ногъ. Церковь была полна народу, было жарко, душно, тсно и молиться не было возможности; но не было возможности и думать о чемъ бы то ни было, — и это положеніе нравилось двушк. Нтъ молитвы, нтъ опредленной мысли, нтъ дла, а между тмъ и тяжело, душно, тсно, какъ бываетъ при дл: глаза смотрятъ на разнообразную публику, на блескъ иконостаса, на священниковъ и архіерея въ дорогихъ парчахъ, на ихъ спокойныя и сосредоточенныя движенія въ процесс службы; слухъ ласкаетъ стройное пніе пвчихъ, въ голов обрывки мыслей, а во всемъ тл усталость, жаръ…. Священнодйствіе омовенія ногъ особенно было торжественно и сосредоточивало на себ вниманіе: усталость, духота, тснота дошли до самой высшей степени, а глаза не могутъ оторваться отъ медленныхъ, плавныхъ, полныхъ религіознаго чувства и глубокаго смысла, движеній архіерея, его колнопреклоненія, омовенія ногъ и вытиранія ихъ… Басъ протодіакона густо раздается среди собора, какъ медленные удары колокола: „и положи ризы своя“, „и умыя ноги ученикомъ своимъ:….“, а самъ протодіаконъ на амвон, съ крупнымъ, обросшимъ волосами, мускулистымъ, смуглымъ лицомъ, съ длинными густыми волосами на голов, закинутыми назадъ, съ крупными каплями пота на крутомъ и низкомъ лбу, — очень похожъ на Іоанна Крестителя во время проповди въ пустын…. И все это, вмст съ физическою усталостью, прижало, придавило и заглушило на время мысли Катерины Дмитріевны о себ.

Такъ прошелъ чистый четвергъ. Въ пятницу она съ мачихой опять была въ собор и служба, съ обнесеніемъ плащаницы вокругъ собора, при чемъ опять было душно, жарко и тсно, дйствовала на нее такъ же, какъ и обрядъ омовенія ногъ. Въ субботу она цлый день была занята приготовленіемъ къ столу, уборкой его и разсылкой пасокъ, съ разными принадлежностями, бднымъ знакомымъ Рымнина, его крестникамъ и крестницамъ, а также и всмъ хорошимъ знакомымъ холостымъ мущинамъ. Этотъ обычай заведенъ былъ Софьей Михайловной, которая славилась и гордилась своей кухней, знаніемъ кулинарнаго искусства и, главное, умньемъ все приготовить безъ хлопотъ, особеннаго труда, а только одною распорядительностью. Катерина Дмитріевна всегда помогала, въ этомъ случа, распоряжаться мачих и уже два года она исключительно завдывала уборкой пасхальнаго стола и распредленіемъ, что и въ какомъ количеств должно быть послано знакомымъ, крестникамъ, крестницамъ, бывшимъ хорошимъ слугамъ, прикащикамъ и т. д.

Къ семи часамъ вечера субботы столъ былъ убранъ, посылки разосланы и Катерина Дмитріевна просматриваетъ списокъ и вспоминаетъ: не пропущенъ ли кто, всмъ ли послано, кто значится въ списк… „Кому бы еще послать? — спрашиваетъ она сама себя. — Могутову, Могутову нужно послать!“ — довольная и улыбаясь, говоритъ она, какъ будто онъ единственный былъ пропущенъ въ списк, какъ будто она чувствовала, что кого-то нтъ, никакъ не могла вспомнить и вдругъ вспомнила.

— Кому это еще, барышня? — спрашиваетъ горничная, когда посылка готова.