— Пожалуй, — заметил Сэм, с крайним отвращением разглядывая обсуждавшийся предмет меблировки, — опиум рядом с ней ничто.

— Полное ничто! — подхватил мистер Рокер.

— И надо думать, — продолжал Сэм, искоса поглядывая на своего хозяина, словно в надежде уловить какой-нибудь признак, который указывал бы на то, что его решимость поколебалась под влиянием полученных впечатлений, — и надо думать, другие джентльмены, которые спят здесь, — истинные джентльмены?

— Самые что ни на есть, — подтвердил мистер Рокер. — Один выдувает в день двенадцать пинт эля и курит не переставая, даже за едой.

— Должно быть, первоклассный джентльмен, — сказал Сэм.

— Первый сорт! — отозвался мистер Рокер и оставил мистера Пиквика с Сэмом одних в галерее, доведя только до сведения первого, что он может удалиться на покой в любое подходящее для него время, без всяких дальнейших предупреждений и формальностей.

На дворе вечерело, в ознаменование чего в этом месте, которое никогда не видело света, зажглись несколько газовых рожков. Так как было довольно тепло, некоторые из обитателей многочисленных каморок, располагавшихся по обе стороны галереи, приоткрыли свои двери. Проходя мимо них, мистер Пиквик с большим любопытством и интересом заглядывал внутрь. Тут четверо или пятеро здоровенных молодцов, едва различимых в клубах табачного дыма, громко беседовали за полуосушенными кружками пива или играли во «все четыре» колодой засаленных карт. В соседней каморке какой-то одинокий жилец, склонившись при слабом свете сальной свечи над кипой грязных и изорванных бумаг, пожелтевших от пыли и рассыпающихся от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу какому-то великому человеку, чьи глаза ее никогда не увидят или чьего сердца она никогда не тронет. В третьей можно было видеть мужа с женой и с целой оравой детишек, устраивавших на полу и на стульях убогую постель, чтобы уложить на ночь самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой — все тот же гвалт, и пиво, и табачный дым, и карты.

По галереям, и в особенности по лестницам, слонялось очень много людей, которые выходили сюда: одни — потому, что в своих камерах им было одиноко и неприютно, другие — потому, что в своих камерах им было тесно и душно, а большинство — потому, что не имели ясного представления, что им делать с самими собой.

Здесь были самые разные человеческие типы — от рабочего в бумазейной куртке до промотавшегося кутилы, в халате с продранными локтями; но на всех лежал один отпечаток: равнодушного арестантского беспечного чванства, которое трудно описать словами, но которое мгновенно уловит всякий, пусть только завернет в ближайшую долговую тюрьму и присмотрится к первой же попавшейся ему на глаза группе ее обитателей с таким же интересом, с каким присматривался мистер Пиквик.

— У меня создается впечатление, Сэм, — сказал мистер Пиквик, облокачиваясь на железные перила лестничной площадки, — что заключение в тюрьму за долги едва ли является наказанием.

— Вы думаете, сэр? — спросил мистер Уэллер.

— Посмотрите, как они пьют, курят и гогочут во все горло, — ответил мистер Пиквик. — Нельзя поверить, чтобы пребывание здесь сколько-нибудь угнетало их.

— В том-то и дело, сэр, — подхватил Сэм, — их оно не угнетает; им здесь — что на курорте. Но есть и такие, кому все это не в радость; они бы заплатили, если бы могли, и они гибнут оттого, что их запирают сюда. Тут так, сэр: кто бездельничает и проводит время в трактирах, ничего в тюрьме не теряет, а кто работает как только может, тут теряет всё. Наблюдается крен, как говорил мой отец, когда ему делали грог не половина наполовину, наблюдается крен, вот в чем беда.

— Мне кажется, вы правы, Сэм, — проговорил мистер Пиквик после недолгого раздумья, — совершенно правы.

Побродив еще немного, мистер Пиквик объявил, что, по его мнению, настало время удалиться на ночь. Он велел Сэму переночевать на каком-нибудь постоялом дворе поблизости и вернуться рано утром, чтобы уговориться о перевозке необходимых вещей из «Джорджа и Ястреба».

Нет нужды скрывать тот факт, что мистер Пиквик чувствовал себя очень подавленным и расстроенным. Он был одинок среди этой грубой, пошлой толпы, и его сердце сжималось при мысли, что он посажен и заперт в эту клетку без всякой надежды на освобождение. Ни на одно мгновение ему и в голову не приходило, что он может освободиться, утолив алчность Додсона и Фогга.

Хотя комната смотрителя была очень неуютна, но в данный момент она обладала тем достоинством, что в ней никого, кроме самого мистера Пиквика, не было. Он присел на свою маленькую железную кровать и задумался над тем, сколько денег смотритель извлекает в год из этой гадкой конуры. Придя путем математических расчетов к выводу, что доход от этого помещения приблизительно равняется доходу собственника небольшой улицы в лондонских предместьях, он задался вопросом, какой соблазн мог завлечь грязновато-серую муху, ползавшую по его панталонам, в душную темницу, тогда как в ее распоряжении весь воздух, и, поразмыслив, пришел к заключению, что насекомое лишилось рассудка. Разрешив подобным образом свое недоумение, он начал замечать, что засыпает. Тогда он вытащил ночной колпак из кармана, куда предусмотрительно спрятал его утром, и, неторопливо раздевшись, лег в кровать и уснул.

— Браво! С пятки на носок... выверт с притопом... сыпьте, Зефир! Будь я проклят, если балет не ваша планида. Валяйте дальше! Ура!

Эти неистовые восклицания, сопровождавшиеся оглушительным хохотом, пробудили мистера Пиквика от того глубокого сна, который, продолжаясь каких-нибудь полчаса, кажется спящему растянувшимся недели на три или на месяц.

Не успел умолкнуть голос, как вся комната заходила ходуном, так что стекла в окне задребезжали и кровати затряслись. Мистер Пиквик вскочил и несколько минут в немом изумлении пялился на разыгрывавшуюся перед ним сцену.

Посреди комнаты человек в широкополом зеленом кафтане, коротких полосатых штанах и серых бумажных чулках выделывал популярнейшие коленца матросского танца. Его шутовские движения, представлявшие собой карикатуру на грациозность и легкость, в сочетании с его костюмом производили крайне нелепое впечатление. Другой, очевидно очень пьяный, которого, должно быть, уложили в постель его товарищи, сидел, прикрытый одеялами, распевая с большим чувством и проникновенностью куплеты какой-то комической песенки, третий, оседлав одну из незастеленных кроватей, аплодировал обоим исполнителям с видом знатока и поощрял их тем пылким проявлением чувств, которое и разбудило мистера Пиквика.