Эта неожиданная тирада старика была настолько странной, что мистер Пиквик не нашелся, что ответить. Между тем старик продолжал, несколько умерив пыл:

— Взгляните на них под иным, наименее романтическим углом зрения. Какие это превосходные места для медленных пыток! Представьте себе бедняка, который утратил все, вогнал себя в нищету и обобрал друзей, чтобы овладеть профессией, не дающей ему даже куска хлеба. Ожидание, мечты, разочарования, страх, бедность, крушение всех надежд — и вот уже перед нами самоубийца или горький пьяница. Не прав я в этом? — И старик потер руки и блеснул глазами, словно радуясь, что ему удалось по-новому осветить свою излюбленную тему.

— Толкуют о германских университетах, — не унимался он. — Какой вздор! У нас достаточно романтики — не более как в полумиле отсюда, только никому это не приходит в голову.

— Действительно, — сказал мистер Пиквик, улыбаясь, — и мне не приходило.

— Безусловно, — воскликнул маленький старик, — конечно! Один мой друг, бывало, меня спрашивал: «А что такого особенного в этих Иннах?» — «Жутковатое местечко», — отвечал я. «Нисколько», — возражал он. «Глухое», — говорил я. «Ничуть», — возражал он. Однажды утром, когда он подошел к двери, чтобы выйти на улицу, его хватил апоплексический удар. Падая, бедняга угодил головой в собственный ящик для писем и так провисел восемнадцать месяцев. Все думали, что он уехал из Лондона.

— А как же его нашли наконец? — полюбопытствовал мистер Пиквик.

— Поскольку он целых два года не платил за квартиру, решено было взломать замок. Когда это удалось сделать, из-за двери вывалился пыльный скелет в синем фраке, черных коротких штанах и шелковых чулках! Своеобразно, не правда ли?

Старик склонил набок голову и с неописуемым удовольствием потирал руки.

— Я знаю еще случай, — продолжал он, несколько успокоившись. — Это произошло в Клиффорде-Инне. Жилец верхнего этажа, человек с дурной репутацией, заперся у себя в спальне в стенном шкафу и принял мышьяк. Управляющий вообразил, что он сбежал, открыл дверь и прилепил объявление. Нашелся другой жилец, снял комнаты, меблировал и поселился в них. Не мог только почему-то спать: все ему что-то мешало. «Странно!» — думал он. Однажды, спустя некоторое время, его взгляд случайно упал на стенной шкаф, который все время оставался запертым. Он схватил кочергу и несколькими ударами вскрыл дверь, и вот перед ним стоит в углу, вытянувшись во весь рост, прежний жилец, с крепко зажатой в руке склянкой, и его лицо... ну, ладно!..

Замолчав, старик с мрачным удовлетворением обвел глазами свою озадаченную аудиторию.

— Какие невероятные вещи вы рассказываете, сэр! — проговорил мистер Пиквик, всматриваясь в лицо старика.

— Невероятные? — повторил тот. — Нисколько. Вы считаете их невероятными, потому что ничего об этом не знаете. Это — вещи занятные, но весьма обыкновенные.

— Занятные! — невольно воскликнул мистер Пиквик.

— Да, занятные, а разве нет? — спросил старик с дьявольской усмешкой и, не дожидаясь возражений, обратился к Лоутену: — Если эти истории кажутся им выдуманными, то, пожалуй, они скажут, что и история про эксцентрического клиента — тоже выдумка, хотя я сам служил у его поверенного.

— Сэр, — обратился к старику мистер Пиквик, — нам очень хотелось бы, чтобы вы ее рассказали!

— Да, да, расскажите! — поддержал Лоутен. — Никто ее здесь не знает, кроме меня, а я ее наполовину забыл.

Старик оглядел всех присутствующих и зловеще осклабился. Затем он потер рукою подбородок, уставил глаза в потолок, как будто собираясь с мыслями, и начал:

На Хай-стрит в Боро, близ церкви Святого Георгия, стоит, как это каждому известно, небольшая долговая тюрьма, называемая Маршалси. Хотя теперь она уже не похожа на ту отвратительную клоаку, какою была прежде, но и теперь в ней мало соблазнительного для любителей сорить деньгами или утешительного для людей просто нерасчетливых. Осужденный преступник пользуется в Ньюгете таким же хорошим двором для прогулок, как и несостоятельный должник в тюрьме Маршалси.

Я не выношу этой части Лондона. Главная улица там — широкая, магазины просторные; грохот экипажей, топот пешеходов, текущих сплошным потоком, все звуки деловой суеты оглашают ее с утра до полуночи. Прилегающие же улицы узки и грязны; бедность и разврат гноем растекаются по густо населенным переулкам; нужда и горе загнаны в тесную тюрьму; на всем как будто лежит тень уныния и печали, навевающая мысли о болезни и разрушении.

Многие из тех, кто давно уже покоится в могиле, входя в ворота старой тюрьмы Маршалси, смотрели вокруг глазами совсем не отчаянными. Человек верит в друзей, еще не познанных в беде; он помнит, сколько раз и как щедро предлагались ему дружеские услуги, когда он в них не нуждался. Но очень скоро те же глаза глубоко западали и начинали лихорадочно блестеть на пожелтевших и истонченных голодом лицах. Да, в те дни должники в буквальном смысле слова гнили в тюрьме без надежды когда-либо из нее выйти.

Двадцать лет тому назад тротуар Хай-стрит упорно топтали мать и ребенок. День за днем они появлялись у ворот тюрьмы с той же неизменностью, с какой наступало утро. Часто после бессонной ночи подходили они раньше положенного времени. Тогда молодая мать покорно вела ребенка к старому мосту и, взяв его на руки, показывала ему Темзу, сверкавшую в первых лучах восходящего солнца. Но скоро она опускала его на землю и давала волю слезам: испитое болезненное личико ребенка не выражало ни радости, ни заинтересованности. В жизни ему довелось узнать лишь одно: нищету и унижение родителей. Часами просиживал он на коленях матери и с детским сочувствием следил за катившимися по ее лицу слезами, а потом прятался в какой-нибудь темный угол и сам рыдал, пока не забывался сном.

Отец и мать смотрели на дитя и друг на друга с мучительными мыслями, которых не смели высказать. Крепкий, здоровый мужчина, который мог бы вынести самый тяжкий физический труд, терял силы, сидя в тесной камере и дыша тлетворным воздухом переполненной нищими тюрьмы. Слабая и хрупкая женщина изнемогала под двойным бременем телесных и душевных страданий. Нежное сердце ребенка надрывалось.

Пришла зима и с нею — полоса затяжных холодных дождей. Несчастная женщина переселилась в жалкую комнатку, поближе к месту заключения мужа, и, хотя ее загнала сюда нужда, она была теперь счастливее, потому что была ближе к нему. В течение двух месяцев она и ее маленький спутник, как обычно, являлись к открытию тюремных ворот. Однажды женщина не пришла — в первый раз! Наступило следующее утро, она пришла одна. Ребенок умер.