Наконец – прошел, наверное, час, – они спустились и ступили на мрачное полотно дороги. Матово-седая лента теперь словно поглощала энергию из окружающего пространства; она словно даже потеряла упругость, от какой двигаться по ней всегда было настолько приятно. Сейчас Марк по-странному четко почувствовал насколько жизненность живой дороги была связана со всем естественным антуражем; словно физиологически стал ощущать единую и единственную природу энергии – той что наполняла природу, и той что, как становилось ясно, проводилась дорогой.

Ддейхерг, однако, потянул в сторону, влево на север. Они пропрыгали по траве метров двести, как вдруг на вершине кряжа, слева на западе, полыхнула белая молния. Марк вздрогнул и даже пригнулся, ожидая треска пылающей сферы, но новый знакомец качнул головой:

– Ромдеххейстет. Лемментде-хеэ айнемм. Н’ейсенг ойх роомайнтде.

Снова простонав и поморщившись, он опустился в траву. Они сидели так долго; перевалило за полдень, когда вдали на востоке на тусклой полосе дороги обозначилась черная точка. Марк, болтавшийся, несмотря на усталость и гудящую боль в ногах, по окрестностям, не в силах сидеть на месте, выскочил на полотно. Черная точка превратилась в коня – опять же, копию того на котором передвигался Гессех.

– В общем, они тут все, похоже, из одной бочки. Что кони, что люди. Таких белых, как Гиттах, здесь, я уверен, тоже целый определенный выводок. В единственном экземпляре, я тоже уверен, здесь только Эйнгхенне... Алё! – крикнул он Ддейхергу. – Ты не забыл что мне обещал? Найти Эйнгхенне?

Тот не ответил. Конь, наконец, приблизился. Упряжь, на матовом фоне угрюмой дороги, сверкала особенно ясно и ярко. Матово-черная полировка переливалась в бело-жемчужном сиянии солнца сочными зайчиками. Конь, позвякивая всеми этими железячками, остановился. Марк взял его под уздцы, свел с дороги, подвел к Ддейхергу – тот полулежал, откинувшись назад на локтях; ему было больно, он терпел, сцепив зубы, иногда тихо стонал.

Марк помог подняться и забраться в седло. Они вернулись на полотно, двинулись на восток. Снова дорога, подумал Марк – и на этот раз с отчаянным неудовольствием. Насколько путь по этим волшебным дорогам нес наслаждение раньше, все первые дни пока их не разлучили с девушкой, в том мертвом городе, – настолько сейчас он был тягостен, удручал. Ужасно хотелось куда-нибудь, наконец, прийти и пожить, хотя бы несколько дней, в каком-нибудь стационарном месте. Вот бы здорово – в городе. Пусть даже пустом, с каким-нибудь одним тамошним Гиттахом, – но в населенном пункте. Походить, посмотреть, подумать. И вот еще что – надо учить язык. Ролевая игра, похоже, затянется очень надолго... Скорее всего – навсегда. Блин.

К вечеру Марк отупел окончательно. Он, как робот, шагал о бок с конем, рядом со сверкающей в солнце шпорой на вышитом сапоге, и вообще перестал о чем-либо думать. Тем не менее, когда солнце уже почти скатилось к закату, он ясно почувствовал, что под ногами становилось явно «что-то не так». В течение буквально минут двадцати-тридцати ощущения от ходьбы ухудшились до такой степени, что стало казаться будто под ногами теперь не каменное полотно, а зыбкий слой каменных плиток, уложенных, например, на песке и ничем не скрепленных.

– Погоди-ка, – он дернул упряжь.

(Ддейхерг отключился снова; в течение дня он постоянно терял сознание, минут на двадцать-тридцать, потом включался, опять же на двадцать-тридцать минут; при этом за весь день простонал только раза четыре.) Присел на корточки, потрогал холодную кладку. Камень, бывший обычно «нейтральной» температуры, независимо от времени суток, теперь остыл; солнце лупило вовсю, было, как обычно, тепло и ясно, а камень оставался такой же холодный как утром.)

Потрогав ладонью прямоугольник, узор на котором уже вообще не виднелся – только под пальцами на месте рисунка ощущались какие-то желобки, – Марк вдруг понял, что кладка шевелится! Словно, на самом деле, дорогу теперь составляли уложенные просто так, без скрепления, плиты. Пошатав шершавый серый прямоугольник, он также понял, что может взять и просто вот так вытащить его из дороги – просто вот так, пальцами.

– А там впереди мост, – он поднялся и дернул Ддейхерга за полу плаща. – Алё! – дернул за руку.

Тот вздрогнул, огляделся, посмотрел вниз на Марка.

– Ггайргех, – тот вдруг вспомнил (сам даже не ожидал) как ее называла Эйнгхенне; снова присел, постучал суставами пальцев по полотну. – Перестала держаться вообще, ты понял?! – поднялся, ударил пяткой.

Ддейхерг пару секунд соображал, затем включился полностью, покивал.

– Теэдетт-ре айдденентде, – указал рукой в восточную перспективу.

– Так вот о чем ведь и я! Пошли быстрее! Таах...

– Геэссейммдетт, кхаа! – Ддейхерг наклонился и протянул руку. – Хевете-ка?

– Умею. Я уже знаю – это про лошадь.

Ддейхерг, с неожиданной в его состоянии силой, дернул Марка наверх. Тот втиснулся у него за спиной в седло; удар шпорой, конь срывается и несется. Копыта стучали так словно внизу был не камень, а какой-то картон. Мост показался когда солнце уже тронуло на западном горизонте кряж, почти точно в той точке где, в той седловине, еще вчера вечером возвышалась колоссальная башня. Ддейхерг остановил коня перед входом – угрюмая серая полоса дороги между угрюмыми серыми лентами парапета. Марку стало казаться, что он теряет чувство реальности. Что если он сейчас спрыгнет, подойдет к парапету, тронет камень – то ничего не почувствует, будто вместо моста – голограмма.