— Думаю, нам стоит этим летом поехать на Аляску, — говорю я, глядя на карман его свитшота. — Когда потеплеет.

Может, когда мой пиратский сундук больше не будет хранить останки моего брата, я смогу двигаться дальше. Мы оба сможем.

— Ладно.

— И ещё… — Я распрямляю плечи и встречаю его внимательный взгляд. — Мне нужно кое-что проработать. В себе. До того времени.

— Я могу помочь?

Я качаю головой. Он проводит ладонью по затылку.

— Я могу что-нибудь сделать?

Так в его духе — всегда искать, что исправить. «Ты не можешь меня починить», — хочется сказать.

Но также хочется сказать… «Останься. Не уходи». Эти слова застряли у меня на языке, готовые сорваться, но так и не находящие в себе сил.

Поэтому я говорю единственное, что могу. Единственное, что мне от него нужно.

— Просто живи.

Лето

Я всё ещё вижу Дома. Не каждый день, даже не каждую неделю, но мы работаем в одной компании. Наши пути пересекаются, и он здоровается со мной как обычный коллега — вежливая улыбка и короткое «Привет, Мэдди». Но в его глубоком голосе моё имя звучит как нечто запретное, а его пристальный взгляд держит мой, обещая больше, стоит мне только попросить.

И да, Дом был прав — от моей квартиры до его таунхауса вполне можно дойти пешком.

Я… проходила мимо.

Больше одного раза.

Но так и не постучала в дверь.

И даже несмотря на то, что за полгода я дала ему не больше, чем одно объятие на День смерти, он не ушёл.

Этот человек остаётся.

Может, мне стоит разрушить стену, которую я выстроила между нами, и сказать ему, как много это для меня значит. Но я не говорю.

Я сказала Дому, что мне нужно разобраться в себе, и я не врала. После трёх неудачных попыток я наконец нашла терапевта — женщину средних лет с добрым лицом и манерой задавать вопросы так, что мне не хочется натягивать улыбку, как в клиентском сервисе, или отбиваться саркастичными комментариями.

Мэри не починила мою жизнь и не привела в порядок эмоции — это слишком многого требовать даже от профессионала. Но, как оказалось, удивительно приятно говорить с человеком, у которого нет личной заинтересованности в том, что я решу делать дальше.

Но даже хорошая терапия не избавляет меня от гнетущего страха, сжимающего мой желудок, когда я прижимаю рюкзак к груди и делаю последний шаг в пути моего брата.

Рейс на ледник Пайка.

Координаты Джоша ведут нас в самое сердце Аляски, в дикую, замёрзшую землю, куда можно добраться только на самолёте. Сейчас июнь, прошло пять месяцев с тех пор, как Дом появился у меня на пороге, прося объятий. После его ухода я начала планировать. Изучила координаты, забронировала билеты, нашла небольшой домик, где мы можем остановиться. Две спальни.

Всю дорогу он держится со мной так же сдержанно, как на работе.

Не знаю, нравится мне это или нет. Часть меня рада, что Дом держится на расстоянии — я вся будто из тонкого, треснувшего стекла, готового разлететься на куски от любого прикосновения.

Но за этой хрупкостью есть кое-что ещё. Я скучаю по Дому так сильно, что временами забываю, почему он больше не просыпается в моей постели. А когда я пытаюсь восстановить свои аргументы против того, чтобы быть с ним, они с каждым разом становятся всё слабее. Оправдания ускользают, чем больше я встречаюсь с Мэри и разбираю свои страхи перед близостью, возвращаясь к тому, откуда они появились.

На последней сессии я наконец призналась:

Я хочу доверять Дому.

Это далеко от того, чтобы действительно доверять, но это шаг.

И вот мы в самолёте, направляющемся в национальный парк Денали, и вся моя уверенность тает под тяжестью того, что нам предстоит.

В самолёте шестнадцать мест, и мы сидим вплотную друг к другу, с узким проходом между рядами. Когда мы заходим, я на секунду беспокоюсь, что Дом может застрять в проходе, как тогда в каньоне Дизмалс, но он легко подстраивает угол плеч и скользит в кресло. Другие пассажиры садятся вместе с нами — семья из шести человек занимает места дальше, оставляя меня напротив Дома, через узкий проход.

И я понимаю, что хочу, чтобы он был ближе. Всего в нескольких сантиметрах. Так близко, что, кажется, чувствую его тепло даже сквозь слои одежды. Достаточно близко, чтобы ощущать запах кедра и разглядеть тонкую текстуру щетины, которую он сбрил этим утром перед вылетом.

Пилот пристёгивается за штурвалом, а я крепче прижимаю рюкзак к груди, чувствуя внутри маленькую круглую урну с последней частичкой моего брата.

Последним кусочком Джоша.

В какой-то момент в дороге я заметила, как Дом несколько раз потирал грудь, и мелькнула мысль, что у него изжога. Но потом, когда он наклонился завязать шнурки, его пальто распахнулось, и я увидела уголок конверта.

Последнего.

С последними словами моего брата, хранящимися у самого сердца.

Двигатель самолёта взревел, и тело Дома напряглось рядом со мной. Я задумалась, каково это — быть человеком, который всегда должен всё контролировать, но каждый раз, когда садится в самолёт, вынужден доверять свою жизнь кому-то другому. В такой крошечной кабине, как наша, это невозможно игнорировать.

Пока самолёт медленно катится по асфальту к взлётной полосе, мои пальцы разжимаются, почти сами по себе. Как змея, моя рука скользит через крошечное пространство между нами и накрывает его ладонь, где напряжённые сухожилия торчат, как натянутые струны гитары.