Совет одобрил мои предложения. Ответ Берлину был сформулирован так, чтобы дать шанс миру, но не унизить Империю.

На следующее утро я лично скрепил его подписью.

Это был последний шанс дипломатии.

И я молился, чтобы он оказался успешным.

Великолепный гонец с гербом Романовых на груди уже через несколько часов мчался к германской границе. Ответ, облечённый в строгие дипломатические формулировки, был прост: Россия готова обсудить урегулирование споров, но не ценой предательства союзников и утраты своих национальных интересов.

Оставалось ждать.

Каждая минута казалась вечностью. Я проводил часы в кабинете, пересматривая карты, доклады военных и дипломатические шифровки. Из Европы шли тревожные вести: австрийские войска концентрировались на границе с Сербией, германский флот усиливал активность в Балтийском море, а Лондон и Париж молчали, словно выжидая.

Через три дня ко мне в кабинет вошёл Сазонов. Его лицо было бледным.

– Ваше Величество... Ответ из Берлина. — Он протянул мне телеграмму.

Я развернул её дрожащими пальцами. В официальных словах читался холод и презрение. Германия отклонила наши предложения. Более того — они выдвинули новый ультиматум: в течение сорока восьми часов Россия должна прекратить мобилизацию войск, иначе это будет расценено как акт войны.

– Значит, всё-таки выбрали меч, — тихо произнёс я.

Тишина в комнате стала гулкой.

– Что прикажете делать, Государь? — спросил Сазонов.

Я медленно подошёл к окну. За пределами дворца петербургская зима сияла холодным серебром. И там, внизу, по мостовым, шли мои люди — те, ради кого стоило бороться. Ради них я и принял решение.

– Приказать ускорить мобилизацию, — сказал я. — И подготовить манифест к народу. Европа вступает в огонь... но мы встретим бурю с достоинством.

Сазонов склонил голову в знак согласия и поспешно удалился.

Я остался у окна, глядя на уходящий день.

Последний шанс дипломатии был утрачен. Теперь над миром нависла тень войны.

Петербург словно замер. Но за внешним спокойствием скрывалась наэлектризованная тишина. Люди ждали. Газеты молчали, но улицы уже шептали о войне. Депутаты Госдумы ходили взволнованными тенями по коридорам Таврического дворца. Военные штабы работали круглосуточно, как ульи перед бурей.

Вечером я подписал манифест.

«Народам Российской Империи. Ввиду угрозы, нависшей над нашими союзниками, над славянскими братьями, и, что важнее всего, над честью и суверенитетом нашего государства, мы, Николай Второй, объявляем о всеобщей мобилизации вооружённых сил и призываем всех верных подданных сплотиться под знамёна Отечества. Пусть враги знают: Россия не склоняется под гнётом, не торгуется своей честью и не отрекается от друзей. Мы вступаем в этот тяжёлый путь с верой в правду, Бога и силу нашего великого народа».

Подписание было моментом тишины. Даже перо в моей руке слегка дрожало. Но не от страха — от тяжести решения.

Манифест был напечатан в ночь и с утра уже расходился по губерниям. Вокзалы заполнились мужчинами — молодыми и не очень — с чемоданами, котомками, с тревогой и гордостью в глазах. Жёны и матери прощались, как будто знали: не все вернутся.

И всё это происходило по моей воле.

Перед сном я долго сидел в кресле, уставившись в пламя камина.

Последний дипломатический шанс исчез. Теперь оставалась только сталь, кровь и стратегия. В эту ночь мне не снилось ничего. Только тишина. Глухая, как предгрозовое небо над Европой.

На следующее утро я собрал Совет министров. Комната была наполнена напряжением, словно сама история дышала в затылок каждому, кто сидел за столом. Никто не поднимал глаза — все понимали, что за гранью этого дня начнётся совсем иная эпоха.

– Господа, — начал я спокойно, но твёрдо, — дипломатия исчерпана. Германия отдала предпочтение ультиматуму вместо диалога. Мы не покоримся угрозам. Мобилизация идёт по плану. Мы действуем.

Министр военного ведомства, генерал Поливанов, поднялся:

– Ваше Величество, Главный штаб готов. Однако предлагаю перенести акценты: не повторять ошибок прежних лет. Армия нуждается не только в приказах, но и в логистике, связи, точной координации с союзниками.

– Уже ведётся работа над реформами в командных структурах, — ответил я. — И будет ещё одно новшество: прямая связь Ставки с Петербургом через телеграфную линию, дублированную радиосвязью. Мы не допустим хаоса.

Некоторые взгляды стали осмысленнее. Да, я говорил иначе, действовал иначе — потому что уже знал, к чему ведут старые методы. В этой альтернативной реальности я был вооружён знанием, которого не было ни у одного правителя до меня.